— Даже так?.. Неплохо, неплохо…
— Особенно для сына польского политического ссыльного и к тому же самолично — участника юношеской дурости «дела восемнадцати».
— Было оно по молодости, да давно быльем поросло. И сам Константин Николаевич за вас всех ходатайствовал… На счет глупости напраслину на себя только не возводите. Другое дело, что тогда ни малограмотный народ, ни администрация, ни индустрия, к масштабным реформам, которые ныне затевает Государь, не были готовы. И тогда из подобных благих побуждений мог выйти и не прогресс вовсе, а смута. Похлеще Болотниковской… Молодежи всегда хочется всего и сразу. Но сам Победоносцев признал, что тот, кто по молодости не грешит горячкой максимализма — тот дурак, а кто в зрелые годы не стал трезвым, рассудительным консерватором — подонок.
— Интересно Константин Петрович все точки над «И» расставил. Только ты-то сам когда успел стариком стать? И про эти его слова от кого услыхал, а, Николай Готлибович?
— Руднев при мне с Арнаутовым как-то сцепились. И Всеволод Федорович к слову ввернул.
— Ну, да. Прям, как ты сейчас, — Хлодовский беззлобно подколол Рейна, — Это когда он тебя на «Лену» забирал, что ли?
— Да. Но вот что я тебе скажу: похоже, Сом наш неплохо осведомлен, кто из рудневских «на ковре» у Наместника заявил: «эффективные тактические приемы определяются возможностями техники и оружия. Поэтому утверждение Нельсона про ущербность идеи борьбы корабельной артиллерии с береговой для дня сегодняшнего, с учетом качеств артсистем, что имеют японцы в береговой обороне, и тех, что несут наши линейные суда, не актуально».
— Может, и так.
— Ладно… лирика это все. Что теперь-то намерен делать, Николай Николаевич?
— Сделал уже. Заявил ему, что могу со спокойной совестью принять столь ответственное и лестное для меня предложение лишь тщательно обдумав, способен ли я оправдать такое доверие. И… только после доклада Рудневу. И с его согласия.
— Ну, ты монстр! И что же он? В ответ?
— Я ожидал чего угодно, на самом деле… А Макаров? Он сам молча принес по рюмочке Шустова, посмотрел на меня так… интересно взглянул… И говорит, примерно следующее: «Умница, Николай Николаевич. Прекрасных офицеров Всеволод Федорович под крылом своим собрал. Не только профессионалов, но людей чести и достоинства. И как с такими можно было япошек не побить? Не понимаю… Но! Война закончена. Даст Бог, не завтра вновь барабаны нас позовут. Поэтому нынче адмиралу Рудневу предстоит аврал не на палубах: надобно строить флот наш новый для будущих дел. А мне и Вам его главную силу вышколить предстоит. Тех офицеров и матросов, которые поведут наши эскадры в грядущие сражения. Тактика и боевая подготовка. Кто с этим делом лучше нас справится? Жаль, за себя я ручаться пока не могу полностью, самураи здоровье изрядно подпортили. На Вас же надеюсь крепко. Верю: не подведете…»
Короче, дал мне месяц на «завершение дел с берегом». И сказал еще, что тот его разговор на повышенных с Всеволодом Федоровичем никакого касательства к моему вопросу не имеет. Что он все решил давно, а в случае если Руднев вдруг будет против, сам с ним это дело обсудит и полюбовно договорится. Вот такие наши дела, Николай Готлибыч. Сдается, что место дальнейшей службы моей — дело решенное. И все идеи Щеглова по поводу МГШ, лично для меня — мимо.
— Miles pardon, господа, но я не разобрал, кто там у вас дурак, а кто подонок… Но то, что Николай Николаевич покидает наш уютный кружок, я понял. Aquila muscas non captat… Однако, это чертовски печально. Жаль… Такие планы строили.
— Простите, дорогой барон, мы все-таки Вас разбудили.
— Полно! Не стоит извинений. Меня подняли не вы, а мочевой пузырь. Но раз уж пошли такие полуночные толковища, подождите, я скоро вернусь. И, как говаривал один мой хороший знакомый, прослуживший шесть лет в одесском порту: таки, сказать у меня будет кое-что.
После того, как дверь за главартом Рудневского штаба затворилась, Хлодовский выдержал короткую, многозначительную паузу и продолжил:
— Хм… А Господь точно все видит. Наш пушкарь вовремя нас покинул. Уж больно коротка у него запальная трубка… Что тут смешного? Я про известную вспыльчивость барона и готовность понаделать театральных глупостей на ровном месте. Поскольку вторая интересная новость у меня про вас, мой дорогой. Не конкретно про каперанга Рейна, не про Гревеница и не про весь наш рудневский штаб. А про… немцев.
— Вот как? Интересно, интересно…
— И весьма, позволь заметить. Так вот. Перед тем как меня Сом вытащил на разговор, я накоротке успел почирикать с Васильевым. Мы с Михаилом Петровичем давние приятели, между прочим. Сейчас он у Макарова практически за личного секретаря. И вот что я у него разузнал по поводу столь резкой реакции комфлота на здравую идею Руднева, который предлагал ему дождаться господина Тирпица и прочих титулованных и не очень кайзеровских моряков.
Как ты помнишь, явной германофобией Степан Осипович никогда отмечен не был. Это касалось как вас, русских немцев, так и Германии, ее народа в целом. Даже покойного Бисмарка никогда не костерил, что у нас, вообще-то, в моде. И тут вдруг — такое! Я прямо Васильева спросил, что он думает на эту тему. И знаешь, оказывается ларчик открывался просто. Когда Макаров еще в койке лазаретной лежал, ему пришла корреспонденция от некоего Джона Фишера… Да, да! Того самого, нынче Первого морского лорда британского Адмиралтейства. И до сегодняшнего дня сей деятель прислал нашему Сому уже пять длиннющих писем и две книги. И на каждое его почтовое отправление командующий ответил своим.
В первом же письме Фишер заверил Степана Осиповича, что ни о каком вооруженном выступлении Британии на стороне Токио не может быть и речи. И что все прочие их гадости для нас, это, мол, исключительно частные инициативы, разных пройдох, типа господина Захарофа. Но Кабинет, к сожалению, не может им этого воспретить. Что сам он считает Россию в этой войне стороной обороняющейся, что надеется на скорейший мир между Государем и Микадо. И, что — а вот отсюда и начинается самое замечательное — если бы не коварное подстрекательство кайзера Вильгельма, то, мол, и
