этажа.
Казалось, так проще, ведь расставаться с чем-то любимым, пусть и недолго — слишком тяжело, даже если это что-то — неживое.
— Вот блин.
Взглянув на часы и осознав, что пара уже началась, я мотнула головой и влетела внутрь.
Оставив не по погоде легкое пальто в гардеробе и прочувствовав холод каждой своей косточкой, я поднялась на третий этаж и без стука ворвалась в аудиторию, небрежно толкнув дверь ногой.
Раз не вышло прийти вовремя и от отца все равно попадет, решила не мелочиться и сделать появление эффектным. Так, чтобы преподаватель, поразившись вопиющей наглости, сразу понял, кто в группе первый кандидат на вылет.
Только вот Перлова в классе не оказалось.
В отличие от пятнадцати одногруппников, вмиг повернувших ко мне головы.
— О, привет, — сказала я и, не зная, как сгладить возникшую неловкость, улыбнулась.
Отец учил: страшно — улыбайся: оппонент либо струсит, ожидая другой реакции, либо примет тебя за сумасшедшую и не тронет уже из брезгливости. Кому охота связываться с психом?
— Восемь пятьдесят, — Лизу, заметившую мою улыбку, и правда передернуло.
Наша антипатия — сильная и чистая, без примесей, компромиссов и полутонов — родилась в первый же учебный день, когда я имела неосторожность сесть рядом на собрании. А потом еще и заговорить со своим совсем не московским акцентом.
Теперь-то я понимаю, что такого ее нежная душа вынести не могла, а вот тогда было до жути обидно, получив грубость вместо ответа.
— Могла бы на экзамен вовремя прийти, — бросила Лиза едко, словно только и ждала дня, когда я снова опоздаю.
Промычав что-то невнятное, я заняла свободное место на последнем ряду. Не отвечать — хорошая тактика, если улыбка не помогла. Самозащита или молчаливый протест, а если повезет — еще и уловка, чтобы заставить Лизу понервничать так же, как она заставляла нервничать меня.
— И ты ничего не сделаешь? — не унималась она, быстро переключив внимание на старосту.
Аника, бросив на меня короткий усталый взгляд, пожала плечами.
Мы обе вели себя особняком, но этого не хватило, чтобы поладить и стать настоящими друзьями. Хотя умей я дружить — от такой подруги как наша староста не отказалась бы.
— А я должна?
— Она вообще-то опоздала!
— Но ведь пришла, — спокойно парировала Аника. — Преподавателя нет, экзамен не начался, не вижу проблемы.
Тон и весь ее вид показывали, что спор окончен, и Лиза быстро сдалась, пробубнив напоследок нечто обидное, адресованное всем и сразу.
Ян, другой наш одногруппник, один из трех мальчишек, каким-то чудом залетевших на очень «женскую» специальность, глухо засмеялся, и я едва сдержалась, чтобы не зашипеть на него вместо ответа.
Вот подпевала.
А я ведь обещала, что не среагирую больше ни на одну выходку, не стану злиться, орать или гоняться за ним по коридорам, как в тот позорный раз, когда он «нечаянно» пролил кофе мне на новые джинсы и вместо извинений выдал издевку.
— В тундру, видно, часов не завезли, вот наша Ленка по солнцу и ориентируется.
Шутка у него, традиционно, вышла не смешной и глупой, как у второклассника. Я сжала кулаки и уточнила:
— И тебя научить?
Он быстрее всех понял, куда нужно бить, чтобы стало по-настоящему больно, и я никак не могла этого простить.
Хотя, признаться, я и сама виновата: не стоило никому рассказывать про отца и оленью ферму, зимовки в тундре, охоту и все остальное тоже.
Так и быть мне теперь «Оленеводой» до самого отчисления, а в воспоминаниях, малоприятных, а местами даже болезненных — и того дольше.
И поделом.
Преподаватель явился к концу первой пары: сослался на бесконечные московские пробки, извинился как-то неискренне, а потом спрятался за журналом успеваемости и, вероятно, вычитав там что-то любопытное, с улыбкой стал вызывать нас по одному.
По исключительной душевной доброте билеты не распечатал и времени подготовиться почти не дал. С кем-то говорил долго, явно смакуя удовольствие, эти разговоры сопровождающее, кому-то только горько улыбался и слал прочь — на кафедру и пересдачу, на других и смотреть не желал, отправляя их вслед за вторыми.
При этом не ставил никому выше «хорошо» и «хорошо с минусом».
Ни выделявшийся ни видом, ни возрастом, с усталыми глазами за стеклами очков и лицом, не выражающем ничего, кроме презрения, профессор Перлов и раньше не очень-то мне нравился, а уж после сегодняшнего и вовсе прочно вписался в личный список людей, которым и руку подать жалко. Где-то за Яном и скверной учительницей из начальных классов.
— А весь семестр такой милый был, — с обидой бросил кто-то из девчонок.
— Не все хорошее, что золото, — ответила другая.
Я ждала своей очереди в потрескивающей от напряжения тишине.
Кажется, предсказание подвело, и экзамен меня выйдет на редкость веселый.
— Елагина, — не в пример себе обычному, к какому мы привыкли на лекциях, прогремел Александр Александрович, и я поднялась.
Мягкой походкой, почти уже свободной от учебных забот, подошла к высокому преподавательскому столу, не спросив разрешения, села напротив и улыбнулась открыто и радостно.
— Полагаю, с таким настроем отвечать будете на вопросы вне основной программы? — поинтересовался профессор. — Дополнительную литературу из списка читали?
Я неопределенно пожала плечами, но улыбку притушить не смогла.
По правде — учебную литературу даже не открывала. И на методичку, обязательную и очень нужную, тратиться не стала.
— Погода хорошая, — сказала я первое, что в голову пришло. — Солнце, птички поют. Красота.
— В Москве? — спросил Перлов в недоумении. — В декабре?
Решил, наверное, что у меня перед экзаменом с головой совсем плохо стало. Чего только учеба животворящая с людьми не делает.
— Ну да.
Александр Александрович, вероятно, прикидывая, что после такого вступления я выдам непосредственно по его предмету, усмехнулся в ответ, и, вмиг потеряв ко мне интерес, углубился в собственные записи.
Смотрел на них долго и внимательно, сосредоточенно водя карандашом по строчкам. Бормоча, перепроверял дважды и даже пальцем в журнале потер, будто не веря, что все его рукой написано.
— Да у вас, любезная, автомат, — наконец сказал он.
Я моргнула.
— Что у меня, простите?
Будь он доктором, а автомат — названием мудреной болезни, я расстроилась бы меньше.
Хотелось, чтобы Александр Александрович исправился, стукнув себя по лбу, признал ошибку, а потом спросил что-нибудь, на что мне ни за что не ответить… Но он молчал. Долго молчал, задумчиво. И смотрел на меня с укором.
— Автомат, говорю, — повторил он нетерпеливо. — Давайте зачетку и свободны.
— А я ее дома забыла.
Попытка завалить, отчаянная в своей нелепости, конечно, закончилась ничем.
— Тогда в ведомость проставлю, а деканат остальное
