прошлой жизни Сюэ Чжэнъюн сказал ему это в том скованном морозом ледяном склепе. — Старший брат был всей моей семьей. Мы вдвоем создавали Пик Сышэн. Рука об руку мы трудились, чтобы заложить основы будущего процветания. Однако твой отец… он, как и ты, был очень своевольным человеком. Не мог он пребывать в праздности больше пары дней. Мирная жизнь быстро надоела ему, и мой брат опять выступил против злых духов. Потеряв в том бою свои духовные силы, он просто ушел.
В Зале Шуантянь[98.2] было очень холодно. Сюэ Чжэнъюн вытащил из-за пояса бурдюк с гаоляновой водкой. Сделав глоток, он протянул его Мо Жаню.
— Давай, выпей немного. Только тете своей не говори.
Мо Жань даже с места не сдвинулся.
Сюэ Чжэнъюн вздохнул и продолжил:
— Эта гора называется Ааа, потому что в тот день мне тоже казалось, что у меня вырвали сердце. Я знаю, что за невыразимые душевные страдания испытываешь ты сейчас. Когда я стоял тут над телом твоего отца, тоска раздирала меня изнутри. Тогда я решил излить свое горе, плакать и скорбеть, кричать и выть во весь голос. Ааа! Так я и назвал эту гору.
Он искоса глянул на Мо Жаня и похлопал его по плечу.
— Твой дядя прочел не так уж много умных книг, но ему известно, что человеческая жизнь подобна росе. Мгновение, и даже тени ее не найти. Все, что ты можешь, это идти вперед и верить, что в следующей жизни вам суждено вновь стать братьями по оружию.
Мо Жань медленно закрыл глаза. Сюэ Чжэнъюн продолжил:
— Примирись с утратой и прочие слова утешения — все это пустая болтовня. Хочешь плакать — плачь сейчас. Хочешь побыть с ним наедине — оставайся. Только, пожалуйста, не забывай есть рис и пить воду. Пошли со мной в Зал Мэнпо. После того, как ты поешь, можешь стоять здесь на коленях сколько пожелаешь, я не буду тебя отговаривать.
В холодном и безмолвном ледяном зале только ветер играл белым шелком занавесок. С тихим шелестом они касались его лба, словно чьи-то холодные пальцы.
Мо Жань медленно открыл глаза.
Сейчас все выглядело почти так же, как в его воспоминаниях. Перед ним был точно такой же ледяной гроб, отлитый изо льда и снега горного хребта Куньлунь, сияющий и изысканный, как белый жемчуг, опутанный нитями застывшего на морозе шелка.
Только человеком, что лежал в нем, был Чу Ваньнин.
Мо Жань мог болтать что угодно, но он никогда даже мысли не допускал, что в этой жизни, в день, когда расколются Небеса, умрет Чу Ваньнин.
Он оказался застигнут врасплох и совсем не готов.
Теперь, когда перед его глазами было это ледяное тело, вопреки ожиданиям, он почти ничего не почувствовал. Не было радости от смерти врага, и горя от потери учителя тоже не было.
Мо Жань недоверчиво уставился на Чу Ваньнина и очень-очень долго не мог отвести от него взгляд. Лицо Учителя стало более худым и строгим в сравнении с тем, каким оно было при жизни. Теперь его в самом деле покрывал слой инея. Заиндевелые, плотно смеженные ресницы, посиневшие губы, почти прозрачная кожа. Под ней он смог рассмотреть даже бледно-голубые вены, похожие на едва различимые трещины на белоснежном фарфоре.
Как так вышло, что именно этот человек ушел?
Мо Жань протянул руку и робко дотронулся до щеки Чу Ваньнина. Такая холодная.
Он опустил руку вниз, к горлу. Приложил пальцы к сонной артерии. Нет пульса.
Еще раз. И еще раз.
Затем Мо Жань схватил его за руку и крепко стиснул кисть. Фаланги пальцев окоченели, и кожа оказалась неожиданно грубой.
Так странно, что у Чу Ваньнина были такие мозолистые пальцы, но ладони его всегда были такими нежными и гладкими. Мо Жань не мог оторваться от тела учителя и теперь внимательно рассматривал каждый шрам, каждый раскрывшийся от мороза рубец. Хотя все раны были промыты и очищены, на них никогда больше не нарастет плоть, они никогда не затянутся.
Он вспомнил слова Сюэ Мэна:
«Ты был без сознания, и ему пришлось нести тебя на себе. У него не осталось духовных сил, и он ничем не отличался от простых смертных. Учитель не мог использовать техники, не мог даже кричать, но тащил тебя на спине, шаг за шагом по лестнице на вершину Пика Сышэн…»
Он не мог идти, а упав, уже не смог подняться. Ему оставалось только ползти, таща его на себе. Все пальцы на его руках были стерты в кровь.
Так он нес его домой.
Сердце Мо Жаня забилось сильнее.
— Неужели ты тащил меня домой на себе? — пробормотал он.
— …
— Чу Ваньнин, ты в самом деле...
— …
Мо Жань на полном серьезе обратился к человеку, лежащему в гробу:
— Если кивнешь, я тебе поверю, — он говорил уверенно и спокойно, как будто был абсолютно уверен, что этот человек в самом деле сейчас проснется и ответит ему. — Чу Ваньнин, бля, просто кивни головой! И я сразу же тебе поверю! Я не ненавижу тебя, я… я, блять, просто кивни, ладно?
Но бледный Чу Ваньнин просто лежал со скучающим выражением на замерзшем лице. Как будто ему было все равно, что Мо Жань любил или ненавидел. Сам-то он с чистой совестью отправился в иной мир, оставив других страдать в этом беспокойном мире.
Не только в жизни, но и в смерти этот человек не умел вызывать сочувствие, порождая в душе Мо Жаня только гнев и раздражение.
Мо Жань вдруг усмехнулся:
— Конечно. Когда это ты меня слушал?
Он посмотрел на Чу Ваньнина и вдруг понял, как глупо сейчас выглядит.
Он столько лет взращивал в себе ненависть к своему учителю потому, что тот не любил его, потому, что не спас Ши Мэя.
Долгие годы эта ненависть была его верным спутником, но настал тот день, когда кто-то сказал:
«Чу Ваньнин ушел, чтобы спасти тебя! Он боялся, что утащит тебя за собой на тот свет…»
Кто-то сказал ему:
«Тот удар был двойным, и вы оба получили совершенно одинаковые повреждения».
Он был так истощен, что не мог защитить даже себя, но...
Хорошо, просто прекрасно! Идеальный Чу Ваньнин как всегда все сделал правильно! Но что насчет него?
Все это время он жил, не зная ничего, как последний дурак пребывал в блаженном неведении, словно шут, строил из себя невесть
