ними. Серебряное изваяние Матери толкало его под ребра, и на каждом шагу он хлестал себя плетеным бичом, вздрагивая в экстазе и широко открывая глаза каждый раз, когда плеть обжигала его спину.
Кассий гадал, какую позу принимал верховный жрец, стоя перед алтарем в ожидании, пока его обагрит кровь жертвенного быка. Были ли его глаза открыты во время жертвоприношения? Ловил ли он ртом очистительный поток?
Хотя, конечно, позы здесь не было вообще. Ни в чем. Достаточно было взглянуть в лица верующих, чтобы увидеть: они совсем забыли о смеющейся, очарованной, ужасающейся и недоверчивой толпе вокруг них. Как Кассий завидовал их слепой убежденности!
Верховный жрец откинул назад свои длинные волосы, обрызгав женщин из толпы кровью, так что они завопили в восторженном ужасе. Вероятно, они давно не были в такой близости от растерзанной в лоскуты мужской плоти.
День Крови всегда притягивал представителей высших классов. И кто их осудит? В сравнении с Юпитером, лучшим и величайшим во всей его бесконечной унылости, это действительно была религия. Мучительная, полная энергии и напряжения. И разумеется, на случай инцидентов здесь всегда было сильное военное присутствие — и солдаты никогда не подводили, сдерживая женщин. Длинношеие патриции чутко следили за малейшими проявлениями грубости. Кассий должен был это знать.
Когда он, восемнадцатилетним, впервые попал в Рим, он решил, что попал в Элизиум. Понадобилось время, чтобы усвоить: с римлянками, что посеешь, то и пожнешь, к великому разочарованию. Краткий обмен пустяковыми любезностями в рамках приличия, ряд пылких соединений среди развешенных простыней, пока сговорчивая служанка стоит на страже, череда истерик, все более дорогие подарки и, наконец, неизбежно захлопнутая перед носом дверь. Все это можно получить и у шлюх, с меньшим риском и без театральных представлений. Поэтому ни в одном из его стихотворений никогда не было речи о любви.
— Знаешь, — воскликнул Плавт, возвращая его в настоящее, — кажется, я наконец уловил, в чем привлекательность сирийского культа. Это, некоторым образом, соединение. Жертвенная кровь смывает все грехи молящегося, посредством этого приближая его к божеству. Самокастрация, наверное, тоже способствует этому. Да… интересная мысль — постижение через страдание.
Кассий спрятал улыбку. Приятно было видеть друга в его стихии: наблюдающим, вопрошающим и скромно наслаждающимся экзерсисами своего могучего интеллекта.
Но что привело сюда его самого? Почему он всегда приходит на это своеобразное празднество, хотя и не является верующим (или думает, что не является). Возможно, он делает это для того, чтобы выяснить: а вдруг именно сейчас, в это время, он почувствует присутствие чего-то более высокого и глубокого, чем то, что можно лишь увидеть и потрогать. Да неужели такое возможно, если все это бессмыслица, обычное крестьянское суеверие, которое он отбросил, став мужчиной? Он ведь учился в академии, изучал греческий язык — так откуда же появилось чувство, что он что-то потерял по пути?
Когда процессия удалилась, девушка на противоположной стороне улицы возникла снова.
«Ты все еще здесь? — подумал Кассий в раздражении. — Ты еще недостаточно увидела?»
— Насколько я понимаю, она — чья-то дочка, — заметил Плавт.
— Все они чьи-то дочки, — сухо ответил Кассий.
— То есть я имею в виду, дочка известной личности.
— Ну, по ней и видно. Пришла в сопровождении служанки немного пощекотать себе нервы. Могу поспорить, она милю пробежит ради этого. — Он встряхнулся, как будто отгоняя какое-то неприятное видение. — Пойдем-ка, дружище. Уходим?
— Так скоро? — стараясь не показать облегчения, спросил Плавт.
— Не знаю, как тебе, а мне хочется выпить.
Тонкие губы Плавта сложились в подобие улыбки:
— Мой мальчик, ты читаешь мои мысли.
Кассий рассмеялся:
— Я уже давно не мальчик — мне тридцать три!
— Ну, ты ведь знаешь, что для меня ты всегда останешься мальчиком! Тем самым мальчиком, которому я преподавал риторику в Массилии, — тогда ты не подлавливал меня на слове!
— Только потому, что ты мне это позволял.
— Но ты был достаточно умен, чтобы понимать это, и столь любезен, чтобы дать этому пройти.
Они собрались уходить. Кассий ощущал глухое недовольство собой. «Почему? — спрашивал он себя. — Из-за того, что был пойман наблюдающим за чопорной пигалицей, в два раза моложе меня? Плавт прав: ты слишком долго находился на солнце. А возможно, тебе просто надо выпить».
* * *
— Утверждение первое, — диктовал Таците в то утро ее учитель философии, — боги равнодушны к миру и не имеют на него влияния. Следовательно, нет никакого смысла поклоняться им. Утверждение второе: боги предопределили все, вплоть до мельчайших деталей. Следовательно, человек лишен свободы выбора, а добро и зло — это лишенные смысла абстракции. Сравни и сопоставь, со специальной ссылкой на эту варварскую процессию, наблюдением за которой ты столь поглощена.
Мир случайностей или полное отсутствие свободы воли? Глядя на увлеченные лица верующих, Тацита задавалась вопросом, не было ли это чем-то средним.
Кроме того, что может заставить мужчину, вроде того жреца, взять нож, отрезать свое мужское достоинство, а потом ходить по улицам, полосуя спину плетью с узлами? Чтобы на это пойти, надо же во что-то верить.
И она, Тацита, — зачем она была там? Чтобы сделать заметки к следующему уроку философии? Или потому, что завидовала убежденности того жреца и хотела самым легким образом испытать подобное или, по крайней мере, понять?
— Для солдата не плох, — сказала Альбия, ее рабыня, подталкивая ее.
Не скрываясь, Тацита посмотрела на высокого офицера на другой стороне улицы. Она не опасалась быть пойманной врасплох, — тот был слишком поглощен наблюдением за процессией. Лицо его было задумчиво, но она не могла бы сказать, был ли он удивлен, заинтересован или искренне тронут тем, что видел. Возможно, он был одним из поклоняющихся богине. Среди солдат таких было много. Хотя для такого офицера, как он, это было бы довольно необычно. Наметанный глаз Тациты уже заметил золотое кольцо всадника и панцирь луженой бронзы с позолоченной кожей под белым шерстяным плащом.
Он был высок, с густыми русыми волосами и короткой бородкой, подчеркивавшей сильную линию челюсти. Бороды для Рима были нетипичны. Наверное, он носил ее для удобства, как делали многие профессиональные военные. Об этом свидетельствовало и то, что, в отличие от других офицеров в толпе, он не позаботился взять с собой свой шлем. Ясно, что он не выставлял себя на показ.
Но Альбия права: у него красивое лицо, с высокими бровями, умное, разве только чересчур серьезное; наверное, он испытывал боль — его правая рука забинтована от локтя до запястья.
Потом она с удивлением обнаружила, что старик, опиравшийся на его здоровую руку, был не кто иной, как
