цифры. Иногда люди там поют или едят гамбургеры, или поют и одновременно едят гамбургеры, хотя я никогда не включаю звук. Иногда на экране на удивление долго играют в крикет. А иной раз изображение вдруг вообще перестает двигаться, и появляются картинки этого места с информацией внизу о том, во сколько будет обед, или игра в бинго [2], или автобусная экскурсия – все то, касательно чего я должна сверяться с большим ежедневником, который всегда открыт и лежит на этом, как его там, рядом с фотографиями.
Всякий раз, когда приходит мой сын, то первое, что он делает – после того как переставит фото того дядечки постарше от стенки на самый передний край этого, как его там, – это смотрит в ежедневник, на открытую в нем страницу. То есть на страницу, на которой тот открыт.
– Здравствуй, золотко, – говорю я ему, стараясь не выдать своего удивления.
– Ты вроде удивлена, – отвечает он. – Ты ведь не забыла заглянуть в ежедневник, мам? Там написано, что я сегодня приду.
– Тогда я с нетерпением жду встречи с тобой, – говорю я ему.
Он обводит взглядом комнату – как и всегда, когда не совсем понимает, о чем я говорю.
Но сегодня мой сын ведет себя по-другому. Он смотрит на меня с выражением, которое я могу охарактеризовать только как печальное. А не обеспокоенное, нетерпеливое, запо… Запорошенное? Заполошенное.
– Мам, – спрашивает мой сын, – ты в порядке?
Невозможно понять, что он имеет в виду.
– Сегодня была доставка, – отвечаю ему, гадая при этом: «А сегодня ли?»
– Я мог бы свозить тебя выпить чаю, – говорит он, – если хочешь.
– В какое-нибудь милое местечко? – спрашиваю я.
– Конечно. В какое-нибудь милое местечко.
– Нет, спасибо, – говорю я ему, и он опять обводит взглядом комнату.
Тем не менее это очень любезно с его стороны – предложить. Он терпеть не может куда-то меня возить. Когда надо складывать ходунок и убирать его в этот, как его… багажник его машины. Меня тоже приходится складывать, чтобы усадить на пассажирское сиденье, и бережно обращаться с моей головой, чтобы я ею не стукнулась, а потом возиться с пристежным ремнем, чтобы убедиться, что я в безопасности, потому что мои пальцы никак не могут управиться с пряжкой. Когда приходится искать какое-нибудь милое местечко, объяснять мне меню, беспокоиться о том, всем ли я довольна… Бедняжка, он такой хороший сын.
Я говорю ему, чтобы он не беспокоился: мы просто попросим девушку из Лаоса принести нам чашку чая и печенье.
– Моя приятельница тоже может присоединиться к нам, – добавляю я. – Мы могли бы сыграть в скрэббл [3].
Сама не знаю, зачем я это говорю. Моя приятельница никогда не заходит ко мне в комнату, а я никогда ее не приглашаю. Но вид у моего сына заинтересованный, когда я упоминаю о ней, и я знаю, что ему нравится, когда у меня есть эти, как их… социальные контакты.
– Знаешь, она жульничает, – добавляю я.
На обед в столовой фрикадельки, а значит, день сегодня особенный. Я не спрашиваю. Может, Кубок Мельбурна [4], хотя ни на ком нет шляп. Вообще ни на ком нет шляп. Или опять окончание войны, или Рождество. Сердитая Медсестра сейчас на кухне – проверяет, достаточно ли серыми стали фрикадельки. Пока те пекутся, распекает за что-то девушку из Швеции. Обеспечивает порядок, печется за него.
Я прислоняю ходунок к стене, под большой картиной с улыбающимися акулами, и сажусь на свое обычное место. Акулы плавают в бассейне, балансируя яркими пляжными мячами на своих… как там это у них называется… Рылах? Мордах?
Малый, который здесь не живет, – на соседнем с моим стуле, как обычно. Я здороваюсь с ним и, как обычно, спрашиваю у него, где его комната – на этом этаже, или этажом ниже, или этажом выше, как моя.
Вид у него малость шероховатый… ошарашенный.
– О, – восклицает он, – я здесь не живу!
– О, правда? – отзываюсь я. – В самом деле?
– Я здесь просто в гостях, – говорит он.
– Ну конечно же в гостях, – отвечаю я, после чего жду.
Он обводит взглядом всех, кто сидит на своих местах за обеденными столами, смотрит на ходунки и инвалидные кресла, выстроившиеся вдоль стены. На улыбающихся акул.
– У меня очень красивый дом, – говорит он. – С белым забором и гаражом на две машины.
Мы едим наши фрикадельки. Малый, который здесь не живет, явно хочет мне что-то сказать. Но я его обидела. Он всегда обижается, когда забываешь, что он здесь не живет.
Однако вскоре не выдерживает.
– Вы слышали? – спрашивает он у меня. Он всегда все знает. Для человека, который здесь не живет, он много чего знает об этом месте.
Отвечаю ему не сразу. Смотрю на остальных, сидящих вокруг нас в столовой. Непохоже, чтобы кто-то из них так уж много чего знал. Об этом месте или о чем-то еще. Но мне нужно быть любезной. Судя по тому, как они всматриваются в свои тарелки, им явно очень хочется как можно больше разузнать хотя бы о своих фрикадельках.
– Что слышала? – говорю я.
– Новости.
– Иногда. Уже не так часто. Мне не нравятся все эти улыбки.
– Да нет же… Вы слышали, что тут произошло? Здесь, в этом месте?
– Была доставка. Что-то привезли, – говорю я ему. Он не единственный, кто знает об этом.
– Кто-то умер, – говорит он.
А затем все мне выкладывает. Кто-то выпал из окна. Одной из комнат на верхнем этаже. Свалился прямо на парковку – и насмерть. Знает он не так уж много, но то, что он знает, наполняет его большой гордостью. Шепчет он так громко, что, наверное, слышно всем остальным. Глаза у него горят. И, как мне кажется, даже дрожат руки.
– Вы, наверное, очень рады, – говорю я.
Вид у него опять изумленный – и опять обиженный. То, что я сейчас сказала, – это явно не то, что можно было бы счесть, как это… применимым. Приемлемым.
Я иду в комнату своей приятельницы. Дверь открыта, я заглядываю внутрь, но моей приятельницы там нет…
– Здравствуйте, милочка, – говорит она.
Я говорю ей то же самое. Мы с ней частенько так поступаем, даже когда помним, как кого зовут. Я поступаю так и со своей дочерью и сыном – «милочка», «золотко», «зайчик» и так далее.
Она полусидит в кровати, лицом к окну. Это окно отличается от моего. Мое
