маменьку, ну, совсем институтка»[7]). Этот образ вошел в пословицу, породил множество анекдотов и отразился в художественной литературе. Обстоятельства, в которых выработался культурно-психологический тип «институтки», его основные особенности и отношение к нему общества заслуживают внимания и объяснения[8].
Изображая поступление в институт, мемуары и беллетристика XIX — начала XX в. живо передают потрясение, которое испытывали девочки, оказываясь в непривычной для себя обстановке. Из семьи они попадали в мир строго официальных отношений с институтским начальством и воспитательницами (классными дамами), утрачивая при этом имена, которые отныне заменялись их фамилиями: «тяжело было им из Ани, Сони и Маши стать сразу Ивановой, Петровой, Семеновой» и даже «номером двадцатым, тридцатым, сороковым»[9] — так метилось белье воспитанниц, и так же они иногда обозначали друг друга. Еще более болезненным было переодевание в одинаковое для всего «возраста» (класса) платье, что окончательно превращало девочек в лишенную всякой индивидуальности, однообразную массу воспитанниц казенного учебного заведения. Особенно трудно приходилось тем, кто поступал в институт позже своих сверстниц. Хотя прием новичка в женских институтах и не был столь суровым, как это делалось в мужских учебных заведениях, знакомство с обычаями зачастую неизвестного прежде коллективного быта производило весьма тяжелое впечатление: «…они все, все такие странные, — думает о воспитанницах перед сном “новенькая”, которая только что в умывальной была поражена тем, что они стояли совсем раздетыми и еще говорили при этом и смеялись, — и все так неприятно, неуютно»[10]. Это слишком отличалось от той жизни, которой жила воспитанница до своего поступления в институт.
«Перешагнув двери института, — вспоминала М.М. Воропанова, — мы должны были забыть нашу семью, родину, обстановку нашей прежней жизни, наши бывшие радости»[11]. Даже в тех институтах, где «семейные разговоры» и не вызывали гонений со стороны классных дам, они порой пресекались самими воспитанницами, среди которых «дразнить <…> чем-нибудь домашним, не подходящим под институтские обычаи и понятия, было дурной привычкой»[12]. Однако чаще всего эти разговоры исчерпывались сами собой: по мере того как забывалась прежняя жизнь, начинались «воспоминания не о доме, а о своих институтских же прошлогодних проказах и шалостях»[13]. Встречались, конечно, воспитанницы, которые никогда не забывали своего дома (вроде героини повести Н.Г. Помяловского «Молотов»), но в сознании большинства институток домашние воспоминания с течением времени вытеснялись реалиями окружающего мира. Эту подмену хорошо описал Антоний Погорельский, представляя читателям свою «монастырку»: «Смольный монастырь <…> сделался для нее как бы новою родиною, в которой сосредотачивались все ее мысли, желания и заботы. Вне монастырских стен одна только тетушка иногда занимала ее воображение, да и та представлялась ей совсем в ином виде, нежели какова была в самом деле. Все местные впечатления <…> давно уже исчезли из ее памяти и уступили место другим картинам, заимствовавшим краски свои от новых понятий, развившихся в ее уме. Тетушка, например, представлялась ей в образе одной инспектрисы, более других ею любимой, а двоюродных сестер она уподобляла тем из своих подружек, которые наиболее ей нравились»[14].
Институт постепенно становился для воспитанниц «второй семьей». Этому должна была способствовать и соответствующая символика институтской жизни. Одним из ее важнейших элементов являлось обращение к начальнице — «maman», обязательное для институток до 1880-х гг. Возможно, что первое время обиход Воспитательного общества и отличался семейственностью, как о том свидетельствуют воспоминания’ Г.И. Ржевской[15]. Однако впоследствии от нее осталась одна форма. Обычно эту должность занимали женщины, чье отношение к детям, находившимся под их попечением, отнюдь не отличалось материнскими чувствами. Maman была всего лишь «казенной матерью»[16] для этой «семьи», где «дочками» считались только фаворитки своих воспитательниц[17]: «Какая она мне maman! После этого нас эконома заставят называть папа!»[18]Институтская жизнь в XIX в. вообще мало соответствовала идеям устроителей Воспитательного общества.
Основополагающий принцип развития и поощрения самодеятельности воспитанниц сменился принуждением и муштровкой. Это плохо отразилось на образованности институток: отсутствие внутренней потребности в знаниях превратило учение в «долбню», бессмысленную и малопродуктивную зубрежку (или, как пишут мемуаристки, «зубряжку») уроков. Хорошо учиться, по справедливому замечанию одной из воспитанниц, значило здесь «уметь хорошо болтать по-французски и делать книксены»[19]. Вырабатывалась особая, «институтская складка»: «У нас был тихий и осторожный голос, воздушная и вместе торопливая походка, движения и спокойные, и робкие. Яркая краска беспрестанно разливалась на наших щеках, а приседая, мы наклоняли голову с неподражаемою скромностью»[20].
«Воспитание наше, — писала Е.А. Половцева, — было основано больше на манерах, уменье держать себя comme il faut, отвечать вежливо, приседать после выслушания нотации от классной дамы или при вызове учителя держать корпус всегда прямо, говорить только на иностранных языках»[21]. Ведущую роль в воспитании всех этих навыков у институток играли классные дамы, которые должны были постоянно находиться рядом с ними и следить за их поведением. Они не имели никакой педагогической подготовки, а часто и никаких педагогических способностей, что делало их, по выражению С.Д. Хвощинской, «институтскими дамами, а не воспитательницами»[22]. Единственное требование, которое предъявлялось к женщинам, претендовавшим на должность классной дамы, — не состоять в браке. Поэтому среди классных дам было много «старых дев», завидовавших молодежи и с особенным рвением исполнявших свои «полицейские обязанности»[23]. Вся воспитательская деятельность классных дам, в сущности, и сводилась к поддержанию установленного в институте порядка: «Они наблюдали за тем, чтобы воспитанницы были одеты, кланялись, здоровались, отвечали на те или другие вопросы точь-в-точь так, как это было в институтских обычаях»[24].
Институт был царством порядка. Порядок начинался с наблюдения за опрятностью и аккуратностью воспитанниц, поддерживался строгим контролем за исполнением ими обычаев и правил институтской жизни и основывался на твердом распорядке дня. Все совершалось по звонку в одно и то же, строго определенное время. Лишь чрезвычайные обстоятельства (вроде приезда высочайших особ) могли нарушить однообразный строй институтских будней. Мало чем в этом отношении отличались от них и институтские «праздники»: воскресенья, когда устраивались свидания с родственниками, праздничные и летние «вакации» (каникулы), которые имели свой раз и навсегда определенный порядок проведения. Отступления от него были столь редкими, что воспитанницы запоминали их на всю жизнь (как, например, летняя прогулка в Таврический сад, которая для Е.М. Новоселовой стала одним из двух «событий» ее институтской жизни[25]). Монастырски правильный, размеренный быт оберегал институток от излишних волнений, но и придавал жизни в институте то «скучное однообразие», о котором прежде
