— Ты не мог заработать столько на кофе, — прищурилась Любава. — Это огромная сумма. Я признаюсь честно, никто из бояр не предлагал мне больше трех тысяч солидов.
— Я предлагаю пять, — спокойно ответил Коста.
— Я, кажется, поняла… — протянула боярыня и вскинула брови в изумлении. — Но как…?
— Я не нарушил присягу, которую дал государю, — твердо ответил Коста. — Клянусь девой Марией, господом нашим Иисусом Христом и высшей справедливостью, которой служу! Моя совесть чиста. Я взял эти деньги у очень плохого человека. Я не сделал ничего такого, чего стоило бы стыдиться.
— Да, забавно… — протянула Любава. — Что же, Коста. Когда Зван рассказывал про тебя, я не верила… Но оказывается, ты именно таков, как он тебя описал… Я дозволяю тебе поговорить с Анной. Последнее слово останется за ней. Я не стану неволить свою девочку. Но что-то мне подсказывает, что ты уже готов к этой встрече.
— Изумруды или рубины, сиятельная? — спросил Коста, глядя ей прямо в глаза. — Я не знаю вкуса молодой госпожи.
— Рубины, — милостиво кивнула Любава. — Она кареглазая, вся в отца.
— Не будет ли наглостью с моей стороны, сиятельная, — попросил Коста, — огласить сумму брачного договора в тысячу солидов? Я не хочу шокировать здешнее общество такой прорвой золота.
— Не будет, — кивнула Любава, которая ничуть не удивилась, — но только если четыре тысячи к этому времени уже будут лежать в моих сундуках.
— Общаться с вами — истинное наслаждение, матушка, — искренне восхитился Коста.
— Да ты тоже ничего… зятёк, — хмыкнула Любава. — Завтра в полдень приходи. Анна будет готова к сватовству.
* * *
Самослав во все глаза рассматривал девчушку лет четырнадцати, стоявшую перед ним. Именно на ней хочет жениться его сын и, откровенно говоря, он его понимал. Она смутно напоминала ему Людмилу в молодости. Такая же спокойная, идеальная, почти ледяная красота. Точеные черты лица и коса толщиной в руку стали бы причиной самой лютой зависти местных боярышень, если бы она попала в их общество. И только едва наметившийся животик, которого он без подсказки жены даже не заметил, портил все дело. Там, во чреве юной красавицы, зрел дипломатический скандал гигантского масштаба, если она родит сына, и если Берислав этого сына признает. Девчонка была бледна как полотно. Она не ждала ничего хорошего от этого человека в пурпурном плаще. Она знала, кто он. Она видела его лицо на серебряных рублях, которыми за нее заплатили выкуп.
— Да, девочка, натворили вы дел, — усмехнулся он в усы и жестом подозвал ее к себе. — Ты Ванда? Не бойся, тебя никто не посмеет обидеть.
— Слушаюсь, государь, — прошептала она и сделала шаг вперед.
— Какой ты веры? — спросил он.
— Богине жертвы приношу, великий государь, — потупилась Ванда. — Она услышала мои молитвы. Она отца моего спасла и мужа дала достойного. Я не отвернусь от нее.
— Ты любишь моего сына? — спросил Самослав, желая услышать не то, что ему скажут, а скорее, как. Он давно не верил словам.
— Люблю! — Ванда вызывающе посмотрела на него. — Я не знала, кто он. Я за сироту замуж выходила, великий государь. И сироту полюбила.
— Это хорошо…, — Самослав впился в нее пристальным взглядом, словно пытаясь пробиться через прекрасную оболочку. — Но ты же знаешь, что он христианин…
— Я знаю, — смело посмотрела ему в глаза девчонка. — Матушка сказала, что у него есть жена. А я наложницей могу стать. Пусть так, я согласна. Мне ничего не нужно, только бы с ним быть.
— Вот даже как? — удивился Самослав. — Ты умна, дочка, раз не претендуешь на большее. Тогда, я думаю, король Радульф не станет обращать на это внимание. У него самого целый гарем. Я дозволяю вам быть вместе. Ты можешь идти.
Ванда с недостижимым для Ирмалинды изяществом присела в поклоне и вышла, а Самослав простучал по столу новый сигнал, который сейчас разучивали барабанщики в пехотных тагмах.
— М-да, лучше бы ты хотела золота и тряпок, — задумчиво сказал он. — Не нужно ей ничего, ишь ты! Да любой дурак знает, что если женщине ничего не нужно, то ей нужно все. И Людмила моя вокруг нее крутится. Да что же это бабье затеяло? Скажу, чтобы к Ирмалинде второго кравчего приставили. Не приведи боги… тьфу! Не приведи бог!.. еще несвежих грибов поест.
* * *
Месяцем позже.
Берислав сидел в покоях владыки Григория и кусал губы. Он нервничал. Путь из Константинополя домой занял почти два месяца, а владыка приехал еще позже, потратив несколько недель на общение с иерархами и получение их согласия на объединение епархий в одну. Неслыханное дело творилось. Третий по значимости патриарший престол отходит в лесное княжество как трофей на войне. Тем не менее, все формальности были соблюдены, а патриарх Павел, который заменил отправленного в ссылку Пирра, снял последние возражения.
Особняк Григория, который постепенно превращался в патриаршее подворье, спрятался в стороне от домов знати и купцов. Рядом с ним стоял храм святого Мартина, а неподалеку — заросший лопухами громадный пустырь, который князь застраивать не велел. Здесь вознесется ввысь кафедральный собор Братиславы, вокруг которого позже вырастет целый квартал. Но это когда еще случится! Епархия пока и подумать не могла о том, чтобы позволить себе такие чудовищные расходы. Она едва-едва осваивала строительство монастырей в старых римских землях, через которые понесет волю нового императора.
— Преосвященный примет вас, — секретарь с немалым удивлением смотрел на тощего юношу, который смиренно сидел на лавке у дверей патриарха. Монах приехал в Словению недавно, и еще не понимал некоторых особенностей этой земли.
— Берислав! — владыка протянул руку для поцелуя и обнял его. — Государь рассказал мне о… скором прибавлении в твоей семье. Скажи мне, сын мой, ты осознаешь тяжесть содеянного? Ведь ты христианин, и это грех.
— Я пришел
