преследовали и в соответствии с законодательством того времени подвергали самому суровому наказанию.
На первый взгляд, принятый в данном исследовании подход позволяет реконструировать лишь, по выражению французской исследовательницы Л. Мюрат, «политическую историю безумия», но поскольку принимаемые в Тайной канцелярии и Тайной экспедиции решения (в особенности в екатерининское время) контролировались непосредственно верховной властью, можно предположить, что они служили образцом для принятия соответствующих решений и на других этажах государственного аппарата, где власть сталкивалась с душевнобольными, представлявшими угрозу не столько государственной безопасности, сколько окружающим либо совершавшими уголовные преступления[12].
Избранный подход дает также возможность проверить некоторые существующие в литературе утверждения, основанные на сложившейся в историографии интерпретации деятельности органов политического сыска. Так, к примеру, работавший с теми же материалами Е. В. Анисимов утверждает, что «умалишенные — участники политических процессов считались правоспособными, и, соответственно, они отвечали за свои слова и действия по законам», «неправомочными в делах признавались лишь те из больных <…> чьих речей невозможно было понять, а их бессвязные показания нельзя было нанести на бумагу». «Показания сумасшедших, — считает историк, — признавались политическим сыском как имеющие полную юридическую силу». При этом «факт сумасшествия устанавливался не медицинским, а розыскным путем»[13]. Эти утверждения, как будет показано ниже, требуют определенной корректировки, причем Анисимов приводит несколько примеров применения к подследственным сумасшедшим пыток и иных форм физического воздействия, не оговаривая специально, что все эти случаи имели место в первой половине столетия.
Особенностью делопроизводства Тайной канцелярии и Тайной экспедиции было то, что выносимые ими в отношении безумных приговоры за некоторыми исключениями не содержали обязательные для того времени ссылки на законодательство, фигурирующие в приговорах по иным уголовным и политическим преступлениям. Собственно, ссылаться было и не на что, поскольку российское законодательство того времени почти никак не оговаривало правовой статус душевнобольных. Решения принимались преимущественно на основе сложившейся практики, и зачастую, в особенности во второй половине столетия, они включали не подкрепленную такого рода ссылками развернутую мотивировочную часть, позволяющую реконструировать логику рассуждений принимавших решения чиновников. Также изученные архивные дела включают переписку между различными инстанциями и дают возможность выявить отношение к феномену безумства чиновников разного уровня, причем письма и распоряжения, посылаемые из центра на места, служили непосредственным каналом трансляции формируемых верховной властью норм восприятия безумия и обращения с людьми, страдавшими психическими заболеваниями. В качестве обвиняемых органы политического сыска допрашивали представителей практически всех социальных групп — жителей разных регионов империи, мужчин и женщин, российских подданных и иностранцев. Зачастую они довольно подробно живописали следователям обстоятельства своей жизни, свои ощущения, устремления и мотивы своих поступков, что, наряду с описанием проявлений безумия, позволяет воссоздать его социальные аспекты, а зачастую и выдвинуть предположения относительно причин возникновения психических заболеваний.
Таким образом, для положенных в основу настоящего исследования архивных документов, как и в целом для судебно-следственных документов XVIII века как исторических источников характерна многоаспектность содержащейся в них информации, выходящая далеко за рамки только лишь проблематики безумия. Подчас показания подследственных дают возможность не только реконструировать их биографии, но и почерпнуть интересные сведения о быте и повседневности людей этой эпохи, о социальных и родственных связях, характере взаимоотношений между людьми, а подчас и уникальные данные об известных исторических личностях, их поведении, образе мыслей. Иногда в этих показаниях можно даже расслышать живую речь людей XVIII века. В отличие от иных судебно-следственных документов, применительно к которым анализ показаний подследственных обусловлен определенными ограничениями, поскольку подследственные отвечали на конкретные вопросы, в делах безумцев мы зачастую встречаем развернутый рассказ. Следователи главного органа политического сыска нередко давали человеку, в чьем душевном здоровье они сомневались, выговориться, наблюдая за его поведением и фиксируя то, что им казалось признаками сумасшествия. Случалось, что подследственный, напротив, отказывался говорить, но выражал готовность изложить свой рассказ в письменном виде. Как правило, его просьба удовлетворялась, и в этом случае исследователь получает доступ к рассказу, не отредактированному каким-либо канцелярским чиновником и не ограниченному рамкой задаваемых вопросов. Естественно, это не снимает вопрос достоверности такого рода рассказов. И тут проблема не столько в том, что всякий подследственный стремился оправдаться, сколько в необходимости отделить вымысел, фантазии больного человека от реальности. Понятно, что, когда в показаниях мы читаем о родстве с царской фамилией, о «голосах» и видениях, мы имеем дело с проявлениями болезни, но, когда речь идет о деталях биографии, встречах и разговорах с реально существовавшими людьми (а такие рассказы зачастую содержат малозначительные для рассказчика, но важные для историка детали), то есть основания полагать, что эта информация вполне достоверна. При этом, несколько забегая вперед, отмечу, что, судя по изученным документам, однажды признав подследственного сумасшедшим, следователи зачастую игнорировали его показания полностью, даже если те содержали сведения о подозрительном с политической точки зрения поведении третьих лиц, считая эти рассказы вымыслом и не утруждая себя их проверкой. С одной стороны, это определенным образом характеризует восприятие безумия, с другой, означает, что обвиняемый, признанный сумасшедшим, освобождался от ответственности не только за собственные политически неблаговидные проступки, но и за подлежащий наказанию ложный донос. Наконец, обращение к материалам политического сыска видится оправданным и потому, что попадавшие туда душевнобольные в своих нездоровых фантазиях касались политических тем, хотя бы отчасти отражая отношение к ним тех, кто, будучи в здравом уме, предпочитал об этом помалкивать.
***
Приводимые в книге цитаты из использованных архивных документов даны в соответствии с правилами издания исторических источников XVIII века. Краткие сведения об упоминаемых в книге лицах содержатся в именном указателе.
Работа над книгой велась в рамках Программы фундаментальных исследований Национального исследовательского университета — Высшая школа экономики.
Глава 1
От Петра до Павла: монаршее и церковное попечение о сумасшедших
Царей должность есть (якоже и в учении отроческом в пятой заповеди положено) содержать подданных своих в безпечалии и промышлять им всякое лучшее наставление как к благочестию, так и к честному жительству.
Феофан Прокопович «Правда воли монаршей»
6 апреля 1722 года император Петр Великий, который, как известно, никакие сферы жизни своих подданных не оставлял без монаршего внимания, издал указ «О свидетельствовании дураков в Сенате». На сей раз внимание царя привлекло то обстоятельство, что одни имели обыкновение завещать свое имущество нездоровым наследникам, а другие выдавали за таких же безумцев замуж своих
