В один из таких дней двенадцатилетний сын Меннерса, Хин,заметив, что отцовская лодка бьется под мостками о сваи, ломая борта, пошел исказал об этом отцу. Шторм начался недавно; Меннерс забыл вывести лодку напесок. Он немедленно отправился к воде, где увидел на конце мола, спиной к немустоявшего, куря, Лонгрена. На берегу, кроме их двух, никого более не было.Меннерс прошел по мосткам до середины, спустился в бешено-плещущую воду иотвязал шкот; стоя в лодке, он стал пробираться к берегу, хватаясь руками засваи. Весла он не взял, и в тот момент, когда, пошатнувшись, упустил схватитьсяза очередную сваю, сильный удар ветра швырнул нос лодки от мостков в сторонуокеана. Теперь даже всей длиной тела Меннерс не мог бы достичь самой ближайшейсваи. Ветер и волны, раскачивая, несли лодку в гибельный простор. Сознавположение, Меннерс хотел броситься в воду, чтобы плыть к берегу, но решение егозапоздало, так как лодка вертелась уже недалеко от конца мола, где значительнаяглубина воды и ярость валов обещали верную смерть. Меж Лонгреном и Меннерсом,увлекаемым в штормовую даль, было не больше десяти сажен еще спасительногорасстояния, так как на мостках под рукой у Лонгрена висел сверток каната свплетенным в один его конец грузом. Канат этот висел на случай причала в бурнуюпогоду и бросался с мостков.
– Лонгрен! – закричал смертельно перепуганныйМеннерс. – Что же ты стал, как пень? Видишь, меня уносит; брось причал!
Лонгрен молчал, спокойно смотря на метавшегося в лодкеМеннерса, только его трубка задымила сильнее, и он, помедлив, вынул ее из рта,чтобы лучше видеть происходящее.
– Лонгрен! – взывал Меннерс. – Ты ведьслышишь меня, я погибаю, спаси!
Но Лонгрен не сказал ему ни одного слова; казалось, он неслышал отчаянного вопля. Пока не отнесло лодку так далеко, что еле долеталислова-крики Меннерса, он не переступил даже с ноги на ногу. Меннерс рыдал отужаса, заклинал матроса бежать к рыбакам, позвать помощь, обещал деньги,угрожал и сыпал проклятиями, но Лонгрен только подошел ближе к самому краюмола, чтобы не сразу потерять из вида метания и скачки лодки. «Лонгрен, –донеслось к нему глухо, как с крыши – сидящему внутри дома, – спаси!»Тогда, набрав воздуха и глубоко вздохнув, чтобы не потерялось в ветре ни одногослова, Лонгрен крикнул: – Она так же просила тебя! Думай об этом, пока еще жив,Меннерс, и не забудь!
Тогда крики умолкли, и Лонгрен пошел домой. Ассоль,проснувшись, увидела, что отец сидит пред угасающей лампой в глубокойзадумчивости. Услышав голос девочки, звавшей его, он подошел к ней, крепкопоцеловал и прикрыл сбившимся одеялом.
– Спи, милая, – сказал он, – до утра ещедалеко.
– Что ты делаешь?
– Черную игрушку я сделал, Ассоль, – спи!
На другой день только и разговоров было у жителей Каперны,что о пропавшем Меннерсе, а на шестой день привезли его самого, умирающего излобного. Его рассказ быстро облетел окрестные деревушки. До вечера носилоМеннерса; разбитый сотрясениями о борта и дно лодки, за время страшной борьбы ссвирепостью волн, грозивших, не уставая, выбросить в море обезумевшеголавочника, он был подобран пароходом «Лукреция», шедшим в Кассет. Простуда ипотрясение ужаса прикончили дни Меннерса. Он прожил немного менее сорока восьмичасов, призывая на Лонгрена все бедствия, возможные на земле и в воображении.Рассказ Меннерса, как матрос следил за его гибелью, отказав в помощи,красноречивый тем более, что умирающий дышал с трудом и стонал, поразил жителейКаперны. Не говоря уже о том, что редкий из них способен был помнитьоскорбление и более тяжкое, чем перенесенное Лонгреном, и горевать так сильно,как горевал он до конца жизни о Мери, – им было отвратительно, непонятно,поражало их, что Лонгрен молчал. Молча, до своих последних слов, посланныхвдогонку Меннерсу, Лонгрен стоял; стоял неподвижно, строго и тихо, как судья,выказав глубокое презрение к Меннерсу – большее, чем ненависть, было в его молчании,и это все чувствовали. Если бы он кричал, выражая жестами или суетливостьюзлорадства, или еще чем иным свое торжество при виде отчаяния Меннерса, рыбакипоняли бы его, но он поступил иначе, чем поступали они – поступил внушительно,непонятно и этим поставил себя выше других, словом, сделал то, чего не прощают.Никто более не кланялся ему, не протягивал руки, не бросал узнающего,здоровающегося взгляда. Совершенно навсегда остался он в стороне от деревенскихдел; мальчишки, завидев его, кричали вдогонку: «Лонгрен утопил Меннерса!». Онне обращал на это внимания. Так же, казалось, он не замечал и того, что втрактире или на берегу, среди лодок, рыбаки умолкали в его присутствии, отходяв сторону, как от зачумленного. Случай с Меннерсом закрепил ранее неполноеотчуждение. Став полным, оно вызвало прочную взаимную ненависть, тень которойпала и на Ассоль.
Девочка росла без подруг. Два-три десятка детей ее возраста,живших в Каперне, пропитанной, как губка водой, грубым семейным началом,основой которого служил непоколебимый авторитет матери и отца, переимчивые, каквсе дети в мире, вычеркнули раз – навсегда маленькую Ассоль из сферы своегопокровительства и внимания. Совершилось это, разумеется, постепенно, путемвнушения и окриков взрослых приобрело характер страшного запрета, а затем,усиленное пересудами и кривотолками, разрослось в детских умах страхом к домуматроса.
К тому же замкнутый образ жизни Лонгрена освободил теперьистерический язык сплетни; про матроса говаривали, что он где-то кого-то убил,оттого, мол, его больше не берут служить на суда, а сам он мрачен и нелюдим,потому что «терзается угрызениями преступной совести». Играя, дети гналиАссоль, если она приближалась к ним, швыряли грязью и дразнили тем, что будтоотец ее ел человеческое мясо, а теперь делает фальшивые деньги. Одна за другой,наивные ее попытки к сближению оканчивались горьким плачем, синяками,царапинами и другими проявлениями общественного мнения; она перестала, наконец,оскорбляться, но все еще иногда спрашивала отца: – «Скажи, почему нас нелюбят?» – «Э, Ассоль, – говорил Лонгрен, – разве они умеют любить?Надо уметь любить, а этого-то они не могут». – «Как это – уметь?» – «А воттак!» Он брал девочку на руки и крепко целовал грустные глаза, жмурившиеся отнежного удовольствия.
Любимым развлечением Ассоль было по вечерам или в праздник,когда отец, отставив банки с клейстером, инструменты и неоконченную работу,садился, сняв передник, отдохнуть, с трубкой в зубах, – забраться к немуна колени и, вертясь в бережном кольце отцовской руки, трогать различные частиигрушек, расспрашивая об их назначении. Так начиналась своеобразнаяфантастическая лекция о жизни и людях – лекция, в которой, благодаря прежнемуобразу жизни Лонгрена, случайностям, случаю вообще, – диковинным, поразительными необыкновенным событиям отводилось главное место. Лонгрен, называя девочкеимена снастей, парусов, предметов морского обихода, постепенно увлекался,переходя от объяснений к различным эпизодам, в которых играли роль то брашпиль,то рулевое колесо, то мачта или какой-нибудь тип лодки и т. п., а от отдельныхиллюстраций этих переходил к широким картинам морских скитаний, вплетаясуеверия в действительность, а действительность – в образы своей фантазии. Тутпоявлялась и тигровая кошка, вестница кораблекрушения, и говорящая летучаярыба, не послушаться приказаний которой значило сбиться с курса, и ЛетучийГолландец с неистовым своим экипажем; приметы, привидения, русалки, пираты –словом, все басни, коротающие досуг моряка в штиле или излюбленном кабаке.Рассказывал Лонгрен также о потерпевших крушение, об одичавших и разучившихсяговорить людях, о таинственных кладах, бунтах каторжников и многом другом, чтовыслушивалось девочкой внимательнее, чем может быть слушался в первый разрассказ Колумба о новом материке. – «Ну, говори еще», – просилаАссоль, когда Лонгрен, задумавшись, умолкал, и засыпала на его груди с головой,полной чудесных снов.
