Отчего звонят?
– Видать, пожар где-то случился!
– Да навроде дым ниоткуда не валит.
– Что-то важное царь-батюшка наш хочет объявить!
– Люди добрые, вы не встречали тут робёнка? Годов десяти. Мишка! Куды же ты запропастился, пострел? Мишка!
– Робята, глянь какая краля плывёт! Давай прижмёмся!
– Но-но! Прочь отседова, стригольники! Я вам покажу «прижмёмся»!
– Война! Чую, война будет!
– С кем? Неужли с крымцами?
– Ну, нет уж, крымцы к нам нос навряд ли сунут. Ляхи, видать, опять полезли!
На Кирилловском и Крутицком подворье царила не меньшая давка: дорогу перегородила огромная колымага, стоявшая у ворот дома князя Якова Куденетовича Черкасского, и оттого ажиотаж толпы многократно усиливался. В оставшуюся узкую промежность проталкивались самые нахальные и отчаянные. Выскочив пробкой на свободу, они переводили дух, отряхивались, радовались, что остались живы, и сломя голову бежали дальше – мимо храма Николы Гостунского, через Зарубу к Ивановской площади, к колокольне Ивана Великого и Приказному двору, где уже колыхалось море голов. Сдерживало это море, прижавшись с трёх сторон к домам и образовывая своеобразный мешок, стрелецкое войско – «разных Приказов стрельцы и стольники со знамёнами и барабанами, и со всем ратным строем, в цветном платье».
На площади, получившей своё название от колокольни Ивана Великого, проходили самые различные церемонии, как-то: крестные ходы, приём иноземных послов, оглашение царских указов, возвещение народу важных государственных событий. Так тремя месяцами раньше, когда боярин Бутурлин привёз в Москву Переяславский договор о присоединении Малороссии, на Ивановской площади царь торжественно и принародно изъявлял боярину свою царскую благодарность. Тишайший не страдал честолюбием и охотно показывал подданным отличившихся слуг. Народ должен был знать своих героев.
Крестные шествия обставлялись со всей пышностью и торжественностью, на которую был способен только Третий Рим2. После совершения на Лобном месте действа цветоносия патриарх садился верхом на осла, а какой-нибудь знатный боярин изволил в то время у осляти узду принимать за конец повода и вёл его в город к соборной церкви. Перед ослом с патриархом по три человека в ряд, начиная с низших чинов, шествовали окольничие, думные и ближние люди, стольники, стряпчие, дворяне и дьяки в золотых одеждах. За патриархом следовали дети царя, бояре и думные дворяне, за ними шли купцы «в золотах», а за теми «золотчиками» – стольники, стряпчие, дворяне и жильцы, «которые были не в золотах». По обе стороны процессии в бархатных ферезеях и в турских цветных кафтанах шагали воинские начальники – полковники и стрелецкие головы, а по бокам от них, в один ряд, в цветных кафтанах, с золочёными пищалями шли простые стрельцы. По краям площади, перед резными решетками, окрашенными в самые разные цвета, выставлялся пушкарский наряд: около пушек и полковых пищалей в цветном платье при знамёнах стояли пушкарские головы.
О войне с поляками говорили давно, а 1 октября 1653 года Земский собор приговорил вступить с ними в войну.
Когда бывает с окрестными государствы нелюбье и война, и в то время царь советует с патриархом, и с митрополиты и со архиепископы и с епископы, и с иными болших монастырей властми и говорит с бояры3.
Всё зло на Россию, по мнению бояр, исходило из Польши, поэтому Москва вознамерилась сокрушить Речь Посполитую и вернуть отнятые во время Великой Смуты земли. Обстановка для этого складывалась вполне благоприятная. Дворянская республика Яна Казимира II раздиралась внутренними противоречиями. Науськиваемая крупными магнатами шляхта противилась любой попытке бывшего кардинала4 ввести в стране образцы французского абсолютизма, поэтому между королём и дворянами происходили непрерывные стычки.
Воодушевлённые благоприятной ситуацией и руководствуясь справедливой идеей возврата из-под польской короны исконных русских земель, царь и бояре действовали, однако, не с кондачка, а вполне расчётливо. Если учесть, что к этому времени разразилась Первая Северная война, и что в качестве её участников, кроме Польши и Швеции, выступили ещё Дания, Голландия, Бранденбург и прочие немецкие земли, то можно себе представить, какой крепкий узелок завязывался на берегах Балтики. Прежде чем начинать боевые действия, Москва решила перестраховаться и разузнать, какова же была расстановка сил в Европе. В этих целях Тишайший направил своих послов: К.Г.Мачехина – в Париж, С.С.Евского – в Стокгольм, М.И.Поливанова – в Амстердам, а А.А.Кокошкина – в Копенгаген.
Париж и Копенгаген к московской затее отнеслись отрицательно, поскольку и французский и датский короли рассматривали Польшу в качестве союзника в борьбе с великодержавными устремлениями Швеции. Голландцы заняли выжидательную позицию и дали дьяку Поливанову туманный ответ. И только шведы – правда, осторожно – поддержали планы русского царя и даже пообещали Евскому поставить Москве партию мушкетов.
Шведский трон качался: в 1654 году королева Кристина объявила о своих планах отречься от престола и уехать навсегда из Швеции. Ей с большим трудом удалось навязать парламенту и правительству своего кандидата на роль наследника – двоюродного брата пфальцграфа Карла Густава и передать ему власть. Своим главным противником Швеция считала всегда Данию, но и Польша с её постоянными претензиями на корону Швеции доставляла свейским королям много хлопот, и шведы никогда не забывали о своём старом противнике на востоке. Их осторожность в отношении планов Москвы объяснялась вполне оправданными опасениями за судьбу собственных планов превращения Балтийского моря в море Шведское. Швеция только что вышла из Тридцатилетней войны в Германии, её казна была пустой, и новому королю Карлу Х Густаву позарез были нужны новые источники доходов, к примеру, с балтийской торговли. Русские же могли помешать шведам, потому что, начав войну с поляками, они неизбежно должны были вторгнуться в Литву и Лифляндию и тем самым войти в неизбежный конфликт со шведскими интересами. Поэтому пожелания шведов в этой связи были таковы: пусть Москва делает, что хочет с поляками, но держится подальше от шведских завоеваний в Прибалтике.
Москва, проигнорировав мнение Парижа и Копенгагена и не до конца разобравшись в далеко идущих планах Стокгольма, сочла результаты поездок четырёх послов в Европу вполне благоприятными и приступила к реализации своей затеи.
23 октября 1653 года царь Алексей Михайлович Тишайший собрал всех начальных людей и объявил им, что в предстоящую войну «все они будут без мест». Это вовсе не означало массовые увольнения с занимаемых ими должностей – нет. Просто на время войны упразднялось местничество, и каждый должен был оцениваться не по дородству и происхождению, а по делам своим. Знатным боярам эта весть по нраву не пришлась, но приняли они её с великим смирением, а некоторые даже с видимым одобрением.
Царь знал, что делал. Кичливость бояр часто доходила до абсурда и отрицательно сказывалась на исполнении его наказов. В период военных действий местничество могло привести к непредвиденным последствиям: какой-нибудь воевода-рюрикович мог вполне не прийти на выручку войску, возглавляемому менее знатным боярином или дворянином, поскольку это было ему «невместно»5.
Вскоре был назначен главный воевода – боярин Алексей Никитич Трубецкой, который и стал собирать и готовить войско – и конно и пеше – в поход. К весне военные приготовления были закончены, и 23 апреля 1654 года вся Москва, устремившись в Кремль, устраивала главному воеводе пышные и торжественные проводы на войну. Из распахнутых дверей и окон Успенского собора на площадь доносились слова молитвы, читаемой патриархом Никоном, и народ жадно ловил их, сохраняя благоговейную тишину:
– …на рать идущих… воеводе болярину Алексею… многая лета… болярину Ивану… за Русь святую…
После молитвы возникла небольшая пауза, в конце которой вперёд вышел Тишайший и выступил с высокопарной речью. В ней царь обращался к большим и малым воеводам с наказом «не срамить земли русской и воевать неприятеля» до полной победы. Наказ был торжественно вручён не князю Трубецкому, а патриарху Никону. Патриарх бережно принял от царя свиток с наказом и положил его в киот Владимирской Богородицы, вероятно полагая, что воеводе эта бумага не понадобится, что красноречиво говорило о степени её полезности. Однако в эту замысловатую церемонию Тишайший вкладывал простой, но великий смысл – наказ как бы делался от лица Пресвятой Богородицы.
Вручив наказ воеводе, Алексей Михайлович позвал всех присутствующих к себе на обед, и, поддерживаемый под руки ближними боярами, в золотой с кружевами шубе, в горлатной шапке, вышел на крыльцо. В толпе раздались приветственные крики:
– Слава царю-батюшке, нашему заступнику перед басурманами!
Царь кротко улыбнулся и, дождавшись, когда стихнут голоса, негромким грудным голосом
