Оказалось, что многие из товарищей умерли, причем такие, которые думали как можно дольше жить. Некоторые женились.
«А у некоторых, — заметил мой товарищ, — уже и жены умерли».
Я не ответил ничего, только начал грызть сухую, как старое лицо, сморщенную булку. Думая над тем, как бы увести разговор с неприятной темы, услышал я в сенях тяжелые шаги, как если бы два молота по полу били. Затем щеколда жалобно заскрипела, как если бы ее кузнец клещами отрывал, и в столовую вошла Марта, крупная, грубая, отцветающая женщина.
Я потупился над стаканом мутного чая, но чувствовал на себе, как в народе говорят, недобрые глаза.
— Его милость! А что будет с ужином? Почтальон не привез мяса.
— Ну, так зарежьте курицу, — ответил коротко хозяин, и по его голосу и движениям видно было, что он хотел от нее избавиться как можно скорее.
Марта еще раз взглянула на меня и на него, обернулась и вышла, закрыв с такой силой дверь, как если бы больше никогда не собиралась ее открывать.
— Ну, ну! Мы так внезапно встретились. Еще раз большое тебе спасибо, что навестил меня. Доставил ты мне этим большое удовольствие.
Потом он взял меня под руку и водил по комнате, рассказывая о своей жизни. Жалел, что нет соседей, что не с кем начать какой-либо работы, что, одним словом, жизнь сложилась не так, как ожидалось.
— И скажи-ка ты мне, почему действительность никогда не может быть такой, как мечта. Никогда! Иногда думаешь, ах кабы оно так или эдак. И вот случится, как ты подумал. А сравнишь то, что есть, с тем, что ты подумал, и все равно получится не то. Не то, мой товарищ, не то!
Вечером ели мы курицу, которая ради моего пира приняла смерть. С трудом справлялся я с ней, такая старая была и сухая.
Заметил это хозяин, и стало ему неприятно. Он не выдержал, и когда Марта принесла на грязном подносе не очень чистый чай, он сказал, с трудом сдерживая гнев:
— Почему у нас все не как у людей! Неужели так сложно испечь дурацкую курицу?
— Э-ет! — ответила Марта. — Его милости трудно угодить!
Потом пошла к шкафу, нашла две неодинаковые рюмки, поставила перед нами и вышла.
— О! Видишь, какая! — сказал с сожалением мой товарищ, указывая на кухонную дверь. — Слова сказать нельзя, потому что обижается: пани!
Но за вином мы как-то быстро забыли и о сухой курице, и о толстой кухарке и разговаривали дальше, словно хотели обсудить все, что произошло во время нашей разлуки, словно боялись, как бы не упустить чего-нибудь, какой-нибудь мелочи. И казалось мне, что мы не расставались совсем, что живем вместе, дальше вместе, как когда-то в школьные времена, и болтаем.
Не успели мы оглянуться, как из стенных резных часов выскочила маленькая кукушка и, будто подражая настоящей кукушке, прокуковала одиннадцатый час.
— Марта! Стелить! — крикнул молодой батюшка в кухонное окошко.
— Где? — спросил знакомый женский голос.
— В гостиной. И поскорее!
Сквозь закрытое окно пробормотал тот же голос: «Все быстро да быстро, как если бы у человека было десять рук!»
— Поищем для тебя свечу, — начал мой товарищ, отвлекая мое внимание от неприятного бормотания. — Воды дать тебе?
— Дай, пожалуйста.
Взяли мы свечу и воду и пошли в спальню. То была небольшая, узкая комната с одной только дверью и с одним окном, которое выходило на село. Под двумя слепыми стенами стояли две кровати с высокими спинками. Одна была постелена, а другая стояла нетронута.
— А ты почему не приготовил себе вторую кровать? — спрашиваю. — Мы бы тогда и дальше говорили.
— Ту кровать не расстилают, — ответил коротко.
И действительно, та кровать выглядела так, как если бы ее долго не расстилали. Над ней, на стене, висели неидущие часы, а возле нее стояли маленькие, белым мехом отороченные туфельки. Из окна виднелись несколько деревьев, за ними забор, за забором церковь, за церковью снова забор, а дальше кладбище со множеством деревянных крестов и с одним стоящим между ними каменным, похожим на женскую белую фигуру с вытянутыми беспомощно руками. Над этим всем — осеннее небо с несколькими звездами и с луной, что барахталась среди облаков. От деревьев, от церкви и от забора падали черные тени, а от луны сыпалось серебро. Когда облака заслоняли его, то и серебро меркло, а когда оно побеждал тучи, то мерцало яснее.
Я открыл окошко, и на нас подул холодный, сырой воздух.
— Ты спишь с открытым окном? — спросил мой товарищ, и я впервые увидел на его лице странное беспокойство. Вместо ответа я спросил:
— А ты нет? — и начал раздеваться.
Через минуту я лежал в постели, наслаждаясь отдыхом после несколькочасовой езды. Мой товарищ сидел у меня в ногах, и мы говорили дальше, как это бывает обычно у друзей, встретившихся после долгой разлуки и не могущих наговориться. Но, к моему удивлению, я заметил, что мой собеседник начал забываться; не отвечал на вопросы или отвечал некстати, был задумчив и рассеян. В его лице, голосе, во всем теле читались ожидание, неуверенность, тревога.
Вот ветер шелохнул занавеску на окне, и он побледнел; вот зашелестел листок, падая с ветки, а ему кровь ударила в лицо; вот какой-то шелест пошел по гостиной — и он вскочил на ноги. Стоял, всматриваясь в открытую дверь и вслушиваясь в ночную тишину.
Послышался тихий звук. Как если бы кто-то слегка коснулся клавиш.
— Может быть, кот, — говорю, просто чтобы что-нибудь сказать.
— У меня нет кота.
— Тогда, может быть, это струна сама по себе, из-за смены воздуха.
Минута тишины. А потом снова тот же звук — и мой товарищ, не попрощавшись со мной, исчезает в темноте гостиной и запирает за собой дверь. Свеча гаснет, луна прячется в облаках, становится совсем темно.
— Удивительно! — думаю. — Откуда такая перемена? И что она должно значить?
Переворачиваюсь с боку на бок и не могу уснуть. Иногда мне кажется, что за стеной кто-то играет так тихо, если бы муха над струнами летала. Поднимаюсь, слушаю: тихо… Только ветер свистит, качая колокола в недалекой колокольне. Ложусь снова и, конечно, хочу уснуть. Уже чувствую, как веки смежаются и как мысли падают в какую-то бездонную пропасть. Впрочем… Какие-то вздохи в соседней комнате, какие-то шаги. Сажусь и настораживаю уши… Ничего… Это, наверное, скрипят открытые ворота на кладбище.
Потом начинает падать осенний мелкий дождь, и его однообразное, бесконечное царапание по крыше и оконным стеклам убаюкивает меня.
* * *
Когда я проснулся, был
