6 мая 1996 года из «тринадцатой» освобождался бывший журналист питерской молодежки Андрей Обнорский. Определенный судом конец трехлетнего срока истекал 30 сентября 1997 года, то есть спустя полтора — без малого — года… Обнорский освобождался на основании пункта 1 статьи 5 УПК РФ — за отсутствием события преступления. Случай, прямо скажем, нечастый.
Светило солнце, щелкали электроприводы замков на дверях. Обнорского провожал лагерный кореш — бывший питерский опер уголовного розыска Александр Зверев. Андрей уходил на волю, Сашка оставайся досиживать. Отбывать ему оставалось чуть больше года.
Зверев проводил Обнорского до той черты, до которой допускают зэка. Щелкнул электропривод… Обнорский последний раз обернулся. Он посмотрел на Зверева темными напряженными глазами. Сашка подмигнул… Удачи тебе, журналист!.. И тебе удачи, опер! Держись.
И снова щелкали замки. Открывались и закрывались стальные двери. Казалось, они никогда не кончатся. Но они все же кончились. Обнорский вышел с территории зоны… Еще не на волю, а в примыкающий к зоне административный сектор. Здесь его окликнули:
— Обнорский!
Он обернулся на голос, прищурился и увидел лагерного опера, старшего лейтенанта Петрова. Два месяца назад Петров прихватил Андрея с левой продукцией. Андрей работал тогда кладовщиком в мебельном цехе и реально мог получить «довесочек» — года два, хотя никакого навару с левых диванов не имел… Но оперу-то было все равно. Ему хотелось получить показания на кума, и он начал давить Обнорского… журналист выстоял, показаний не дал. Выручил его хозяин.
— А-а, гражданин начальник! — воскликнул Обнорский почти радостно. Старшего лейтенанта он не любил. Впрочем, Петрова никто не любил. С дерьмецом был старлей, обожал попрессовать слабого и прогнуться перед сильным.
— Ну, зачем так, Андрей… э-э… Викторович, — отозвался Петров. — Наслышан уже. Рад за вас. Рад, что справедливость все же восторжествовала. Что ж они там, в Питере, сразу разобраться не могли?
Обнорский быстро понял, что нужно от него лагерному оперу. Понял, что их встреча отнюдь не случайна. Он отлично помнил, как Петров называл его ублюдком и обещал превратить в говно… Пришла пора слегка поквитаться. Зла на опера Андрей не держал, но желание поучить хорошим манерам было. И весьма сильное.
— …Что же они, там, в Питере, сразу разобраться не могли?
— Сам удивляюсь, Антон… э-э… Николаич… Сам, право, удивлен, что так долго тянули. Договаривались-то всего на пару месяцев.
— Не понял, Андрей Викторович. О чем договаривались?
— Да это я так… не важно! Вот ежели бы вы разбирались с моим делом, то — я убежден! — разбирательство было бы объективным и в высшей степени тактичным.
Петров отвел взгляд.
— Зря вы так, Андрей Викторович. Я ведь не со зла… всякое в жизни-то бывает. Вы же журналист… должны уметь понять, — сказал Петров.
Обнорский широко улыбнулся и ответил с чувством:
— Да и я не со зла! Кто старое помянет… Главное, чтобы читатель правильно во всем разобрался. Кто ист ху, так сказать.
— Писать будете? — живо и настороженно спросил Петров.
— Я журналист. Работа у меня такая. Не зря же я на все эти мытарства согласился, а? — сказал Обнорский и подмигнул оперу. А может и не подмигнул, а так… моргнул ось ему против солнца глядючи.
— То есть… — пролепетал грозный опер Петров — вы что имеете в виду?
— Как говорится: что имею, то и введу, — ответил Андрей. — Сам сообрази, Николаич… ты же толковый опер.
Толковый опер смотрел растерянно. Что-то очень нехорошее чудилось ему в намеках этого странного журналиста.
— Ну ладно, — сказал Обнорский, — подскажу. Ну сам посуди: часто ли человеку… несудимому, кстати, человеку-то… За которого хлопочут… часто ли такое бывает, чтобы за ствол сразу треху лепили, а?
— Нет, не часто… Обычно — год, полтора. А то и вообще — условно.
— Вот видишь! А часто бывает такое, чтобы журналистов в ментовскую зону сажали? — продолжал Андрей.
— Н-нет…
— А чтоб потом освобождали за отсутствием? А? Бывает такое?
Петров начал понимать, изменился в лице.
— Так значит… — сказал он.
— Так значит, — перебил Обнорский, — мы эту операцию долго планировали. Утверждали на уровне министра МВД. Так-то, брат Антоша.
— Вы… серьезно? — тихо произнес Петров.
— Нет, шучу, — строго сказал Андрей, щурясь на солнце. И было очевидно, что так не шутят. — Ну, бывай, брат… Книжку я тебе пришлю, как выйдет. С автографом. А министр тебе свой автограф пришлет.
Обнорский подмигнул. Теперь уже явственно подмигнул и пошел оформлять бумаги. Ошеломленный Петров долго смотрел ему вслед.
Через час свободный гражданин вышел на волю. Во внутреннем кармане бушлата лежала справка об освобождении. Вторая справка подтверждала, что гр. Обнорский А. В. во время заключения трудился. Это для трудовой книжки, чтоб стаж шел… И разумеется, в кармане лежала копия постановления президиума горсуда Санкт-Петербурга. Там же была и некая сумма денег. Не особо большая. Достаточная только для того, чтобы добраться домой поездом, плацкартом.
Вторая пачка денег — потолще гуиновской — лежала за подкладкой. Там же был зашит сувенирный «самурайский меч». Его Обнорскому подарил напоследок начальник оперчасти. Сделал он это, разумеется, не из какой-то особой любви к Обнорскому, нет… Им двигали те же побуждения, что и оперком Петровым: не написал бы журналист на воле чего такого… А денег подкинул Сашка: потом отдашь. На поезде долго трястись, а самолетом р-раз — и дома. Да и переодеться надобно, неловко в Питер в зэковской робе.
Брать в долг Андрей не любил, но у Сашки взял легко. Теперь, собственно, их связывало уже столь многое, что считаться из-за пары сотен долларов было неуместно.
Андрей наконец-то вышел на волю. Он знал, что зона находится в черте города, в Дзержинском районе, на пересечении Нижненаволоцкого шоссе и улицы Кулибина… По-другому район назывался Новая Кушва. Все это он знал, но, оказавшись вдруг на обычной улице с трамвайными путями и остановкой, как будто слегка растерялся. Освобождение не было для него неожиданностью, и все же мгновенный переход из зарешеченно-изолированного мира в мир свободы произвел очень сильное впечатление.
Он стоял, щурился от яркого солнца и с неким отстраненным любопытством смотрел на улицу и на забор тринадцатой зоны. Он никогда не видел ее снаружи. Зона снаружи была совсем не похожа на зону и запросто могла бы быть режимным заводом. Забор с колючкой, проходная, корпуса и трубы над забором. Возможно, такова отечественная специфика: заводы похожи на зоны, а зоны на заводы… Что-то в этом есть символическое.
Андрей закурил. Он не замечал, что за ним внимательно наблюдают несколько пар глаз… ничего он не замечал. Чтобы понять его состояние, нужно было бы сначала пережить ЛИШЕНИЕ СВОБОДЫ. Андрей стоял на улице, курил, щурился… ОН БЫЛ СВОБОДЕН!
