Вся округа наполнилась грохотом, над избами взвились тучи пыли — сначала серой, а потом — чёрной, когда загорелся всякий крестьянский хлам. Вороны в безысходном отчаянии метались по небу, на колокольне удалили в набат. Этот звон, как оказалось, стал последней каплей в чаше безумия, обуявшей людей Путилова. Именно тогда военные переступили грань, отделявшую рейд по наведению порядка от мародёрского набега.
Капитан никогда не видел своих бойцов в таком состоянии. Они и раньше брали неприятельские города и деревни, жгли и насиловали, но нигде не действовали с таким остервенением как в Преображенском. Драгуны, словно всадники Апокалипсиса, вламывались в крестьянские дворы, а потом стреляли и били штыками всё, что двигалось — от беременных женщин до молочных телят. Такую бессмысленную жестокость нельзя было объяснить только лишь хилым сопротивлением, которое обыватели оказали в начале штурма. Это была первобытная ярость, прорвавшая наружу под воздействием неких потусторонних сил. Однозначно — бесовских.
* * *
Путилов думал, что его бойцы лишились разума исключительно под влиянием этого треклятого места. В селе стоял храм, народ вроде как считался православным — не сектанты какие-нибудь, и не язычники. И вотчина раньше управлялась монастырской братией6 — святыми (во всяком случае формально) людьми. Но подьячие, приказчики и воеводы все годы существования Преображенского были завалены жалобами соседей на пичаевцев. Агрессия местных била через край, а село буквально притягивало воров и лихих людей со всей округи.
— Говорят, Преображенское — пристань всех банд Ценского леса7. — рассказывал капитану подполковник Реткин, снаряжавший военную экспедицию в дурное село. — Тамошние крестьяне воров укрывают, и сами — воры. Это место совершения всех непотребств, какие только можно вообразить.
— Прямо всех? — не поверил Путилов.
— Конечно. И заметьте, что даже попы там с ворами в сговоре, — вздыхал Кирила Максимович. — Кого только туда не назначали — все сами ворами становятся. Закона не чтят, податей не платят, и все как один — упыри.
— Так чего ж вы раньше не послали туда воинскую команду?
— Раньше монастырь их покрывал. Но теперь это вотчина генерал-майора Сенявина. Он им спуску не даст. И вам в том приказ — бейте их, пока не выбьете всю дурь.
И капитан бил. Взрывы, крики и ужас, накрывшие село, были ярким тому подтверждением. Набат уже ничего не сообщал и никуда не звал — он рыдал от бессильного бешенства. Какая-то валькирия снова то ли молилась, то ли хохотала на всю улицу. И Путилов подумал, что эту резню пора прекращать. Иначе бойцы перебьют всю собственность генерала, и Сенявин его не похвалит. А пенсион при выходе в отставку капитану был очень нужен, ведь после разорения отца в Новгородском уезде он стал беднее этих (мать их) крестьян. Иван Васильевич досчитал до двенадцати, выбил сапогом ближайшую калитку, и с криком «Отставить!» влетел за ограду.
В дальнем конце двора драгун боролся со щуплой девчонкой — из-под перекошенного платка выбивались тёмные кудри. Фузея стояла у поленницы, но нижегородцу — крепкому парню из пополнения — сейчас было не до неё. Капитан не помнил, как зовут бойца, но всё же решил двинуть ему в морду — за то, что не отреагировал на приказ командира. Путилов начал пересекать двор, но тут к драгуну подобрался хромой юнец и ловко оттёр нападавшего от девчонки. Обиженный нижегородец выхватил из-за пояса плеть, широко размахнулся… И дальше случилась какая-то чертовщина.
Девчушка, и не думавшая бежать, слегка загораживала Путилову обзор, но он чётко видел, как парень зло зыркнул на своего противника, вокруг заколыхалось марево, и драгун рухнул на снег, словно подкошенный, скрючившись в неестественной позе. Не было никаких сомнений, что боец мёртв, причем парень к нему даже не прикасался. Капитан бросил быстрый взгляд на крыши. Но там не было лучников или метателей дротиков, а в теле убитого не торчали никакие посторонние предметы. Выстрелов же во дворе точно не звучало. Офицер похолодел и перекрестился: «Не хватало ещё разбираться здесь с нечистью и чернокнижниками».
Вся история с гибелью нижегородца заняла один миг. На следующем вдохе Путилов долетел до поленницы, схватил бесхозную фузею и засадил колдуну прикладом меж лопаток. Парень, уже развернувшийся было уйти, неуклюже плюхнулся у крыльца, а девка истошно завопила. Капитан развернулся к размазанному телу драгуна, и тут к его горлу подкатил рвотный спазм.
За 28 лет службы ветеран Северной кампании видел горы трупов, сотни оторванных конечностей и кишки, намотанные на копья (ну и всякие другие страсти). Отчего же сейчас его потянуло на сантименты? Ответа этот вопрос Путилов не знал, знал только, что по неизвестным причинам его вывернуло просто до печёнок. Может кровавой слюной поперхнулся? Обессиленный собственными внутренними процессами, Иван Васильевич завалился на колени. В этот момент паренёк громко застонал.
— Ах ты, сука, — подумал капитан, и залил двор новой порцией блевотины.
Это с самого начала была грязная работа.
Часть первая
Глава первая. Васса
Ыюня 13 дня 1716 года, Ценский лес
Первым воспоминанием в жизни Мартина были аккуратные клумбы облаков, утыканные по краям вершинами сосен. Или сосны, утыканные облаками. Двигаться ровно вдоль грядок сложно — телегу мотает в стороны, она подпрыгивает на ухабах. Мальчика укачивает, но нет сил оторваться от неба. И выйти из полудрёмы, которая накатывает, если закинуть голову вверх.
Постепенно облака выстраиваются в восьмиконечный крест. Сосны пропадают. А грядки прыгают на землю, став распаханными зелёными полями… Только тогда Мартин позволяет себе сесть, и видит где-то вдали очертания реки и за ней — церковь c чёрными кляксами изб.
— Потерпи, мы почти приехали, — сказала мать и растрепала ребёнку волосы. — Там — наш новый дом, в нём ты станешь большим и сильным.
— Как отец?
— Да, как отец, — мать помрачнела и отвернулась.
— Расскажи о нём, — Мартин просил Вассу об этом всякий раз, когда они оказывались рядом дольше, чем на два вздоха.
— Ты же знаешь эту гисторию наизусть, — пыталась отбиться мать, понимая, что всё бесполезно.
— Ещё, — умоляюще посмотрел на неё мальчик и начал сам. — Однажды он вышел из леса прямо к нашей клети, и был очень-очень больным…
— Потом я его лечила. Ему стало лучше, и… Ну, мы друг другу очень понравились. А потом он снова заболел и умер. Утром я его похоронила, а вечером — родила тебя.
* * *
Мать Мартина сама была подкидышем, и не знала ни одного из своих родителей. Большая семья Герасима Агафонова приняла её, сделав в
