свалился на бок.
«Пару минут выиграл», – усмехнулся Спиридон, оборачиваясь к матерщиннику и роняя на песок бутылку и стаканчики, чтобы освободить руки.
Бугай уже стоял. Начал соображать.
«Сейчас до него дойдет, – думал Спиридон, – что он раза в полтора тяжелее меня и что ему нужно не кулаками махать, а просто обхватить и навалиться на меня».
Бугай, действительно, сообразил. Развел широко руки и двинулся вперед. Спиридон попытался отскочить в сторону, но бугай успел схватить его за левую руку. Отбиться не получилось, болтавшаяся на плече дорожная сумка помешала, бугай схватил и правую. Теперь со стороны могло показаться, что два взрослых мужика затеяли хоровод.
«Цугцванг! – подумал Спиридон. – Увы, для меня!».
Бугай в этот момент бросил взгляд Спиридону за спину.
— Бей! – заорал.
Спиридон обернулся. Второй, конечно, не совсем еще оправился от удара по причинному месту, но уже стоял на ногах и держал в руке булыжник. И уже занес эту самую руку...
...Русские говорят: «На роду написано». Греки говорят: «Было записано». И греческий вариант Спиридону всегда нравился больше. Он считал, что «было записано» – тоньше по смыслу и с большим количеством нюансов передает предопределенность судьбы…
***
«Так вот как выглядит тот самый тоннель!» — подумал я, едва разлепив глаза. Тут же закрыл. Свет в конце тоннеля тысячами иголок воткнулся в зрачки.
«Не торопись, Спиря. Теперь уже некуда торопиться! Черт! Не богохульствуй! Прости, Господи, но как же все еще болит голова! И в ушах шумит! Я думал, что уже ничего болеть не будет. Так, ладно! Я лежу на боку. Стоит чуть повернуть голову... ».
Я повернул голову к земле. Опять открыл глаза.
«Мать сыра земля. Грязная какая! Неровная. И почему так много стеблей соломы?! Лужица. На мочу похоже по запаху. Запах! Я чувствую запах!»
Мимо пронеслись грязные голые детские пятки. Потом мужские ноги в сапогах.
«Прямо скажем, пока не впечатляет!»
Я взглянул наверх. Отшатнулся. На меня с любопытством взирала длинноухая ослиная морда. Тут же чья-то рука дернула осла за шею. Тот послушно двинулся, открыв мне обзор. Полукруглая арка. Кирпич. Грязь.
«Очень странно. Совсем не так я все это себе представлял!»
Сделав усилие, присел. Голова безвольно повисла. Потянул руку к голове. Запекшаяся кровь.
«Ну, хоть не хлещет! Стоп! Откуда копна волос? На тот свет – с кудрями до плеч, как в 18? Я же лысый последние лет пять!»
Попытался встать. Что-то звякнуло под животом. Сунул руку. На ощупь кожаный мешочек. Достал. Так и есть. Открыл. Какие-то неведомые мне монеты, золотые, одна, вроде, похожа на английский соверен.
«А говорили, что в гробу и в саване карманов нет! – подумал, перебирая монеты грязными пальцами. — Это что: плата за проход?»
В следующую секунду я застыл. Перестал заниматься монетами. Вернул мешок на место. В ушах перестало шуметь. Слух вернулся. И то, что «докладывали» мои уши, меня совсем не устраивало.
«Это же муэдзин поёт?!»
Я напрягся. Ошибки быть не могло. Муэдзин. Посмотрел на цепочку людей, двигавшихся мимо меня к свету и не обращавших на меня никакого внимания. Прислушался.
«Я их понимаю! И это очень плохо! Потому что они говорят на турецком!»
Я взвыл.
«Да вы что – издеваетесь?! Вы меня ко входу в мусульманский рай забросили, что ли?! Господи, за что?! Еще этот осел… Нет, нет, нет..."
Я сделал усилие, цепляясь за грязную стенку поднялся на ноги, чуть постоял согнувшись, ожидая, пока перестанет кружиться голова. Поменяв руки, развернулся к свету. Перебирая рукой по стене, на полусогнутых ногах поплелся к выходу из-под арки. Наконец, дошел. Осторожно выглянул.
Увиденное ошарашило. Страшно влиться в бредущую толпу разряженных, как на карнавал, людей, словно сбежавших из погорелого театра. Смуглые, черные, белокожие. Облаченные в безумную смесь всех стилей и фасонов, словно из костюмерной голливудского исторического блокбастера. Бордовые фески. Белые, бело-голубые и зеленые тюрбаны. Колпаки, малахаи, тюбетейки. Зонтики, прикрывающие женщин, закутанных в кисею и кашемир так, что видны лишь глаза.
Это разноцветье то и дело рассекали черные тени оборванцев-мальчишек. Неторопливо шествовал важный господин во вполне европейском платье, окруженный троицей гордо вышагивающих усачей в странных белых юбках и с большими кривыми кинжалами за широкими красными кушаками. Им уступали дорогу и похожие на армян бородатые мужики в халатах-накидках без рукавов, и узнаваемые греческие попы в расшитых рясах, и смуглые молодцы в кавказских черкесках, вооруженных кинжалами и саблями в богатых ножнах…
Вокруг – теснота. Кривые узкие улочки, заваленные нечистотами. Дома, будто наспех сколоченные из досок немыслимых расцветок, цепляются друг за друга уступами. Окна домов заколочены. Кругом следы пожаров и руины, которых никто не прячет. Вынесенные на улицы лавки с товарами. Брадобреи, тут же стригущие и бреющие своих клиентов. Столики харчевен... Все это лишь способствовало толкотне и беспорядку. Тощие собаки шныряли под ногами. Ни одного дворца, мечети, красивого парка или фонтана, за которые можно было бы зацепиться глазу. Лишь невероятная толпа и гомон сотен языков, из которых ухо улавливало знакомые звуки анатолийского турецкого, на котором говорили в моей семье. Куда я попал?!
Я осторожно влился в этот поток: мои лохмотья никого не впечатлили. Лишь пару раз кто-то брезгливо оттолкнул меня к ближайшей стене. Теперь я настороженно крался вдоль домов, стараясь оставаться незаметным.
«Лохмотья? Где мой модный французский костюм?!».
Ближайший перекрёсток принес надежду. В глубине очередного кривого тупика – судя по всему торгового конца, заставленного мешками с крупами и ящиками с какими-то сухофруктами, прятался небольшой фонтанчик, пристроенный к дому. Я бросился к нему в надежде увидеть, наконец, свое лицо, смыть кровь и прилипшую грязь, которые стали уже невыносимы. Но мое отражение в воде интересовало меня в первую очередь.
Украшенная резьбой в восточном стиле арка, высеченная прямо в стене и изрядно потрепанная временем, моего внимания не привлекла. Куда важнее – большое каменное прямоугольное корыто, куда стекала вода из краника на стене. С ее глади на меня смотрело чужое лицо в обрамлении копны темных волос, нечёсаных и слипшихся. Я словно превратился в Шарикова, лишь с греческим колоритом и более молодого. И так же, как он, я поднял руку к виску в немом вопросе: кто же я такой?
Не в силах разглядывать чужую мне рожу, я зачерпнул воды и попытался привести в порядок лицо, скорее размазав, чем отмыв грязь и кровь. Еще раз опустить
