устаревания прежней рутинной политической игры. По правде говоря, движение это не менее расплывчатое. В последующий период быстрая профессионализация политической деятельности, а также стабилизация правил политического соревнования, сосредоточенного прежде всего вокруг борьбы за доступ к ресурсам исполнительной власти, обрекут на отмирание последние остатки идентичности неформального движения, хотя празднования некоторых годовщин и, возможно, недоверие к той форме, которую принял режим правления в современной России, и по сей день пробуждают своего рода сообщничество и ностальгическое взаимопонимание между некоторыми бывшими членами «клубов». В силу хрупкости «неформального» движения, его чувствительности к трансформациям конъюнктур и к влиянию этих трансформаций на разные пространства и правила игры, которым подчинялись «неформалы», выбор Кароль Сигман оказался очень удачным. Через тщательную реконструкцию их исторической траектории она смогла уловить и с особенной остротой показать решающие элементы в развитии процесса, приведшего к распаду Советского Союза и к странностям «перехода» к демократии, который довелось пережить России. Тогда как бо́льшая часть других исследований, озабоченных решениями, тактиками и сговорами «крупных» акторов, эти элементы, как правило, упускали. Я еще остановлюсь подробнее на этом аспекте данного исследования; но сначала стоит все-таки подчеркнуть, что автор не смогла бы прийти к такому результату, если бы ей не удалось собрать столь замечательный во всех отношениях материал.
Ее книга построена на фундаменте впечатляющей эмпирической работы. Кароль Сигман провела глубинные интервью более чем с 60 ключевыми активистами и руководителями московских неформальных клубов (с некоторыми из них было проведено по несколько интервью). Данные интервью позволили ей реконструировать не только семейные траектории этих клубных лидеров, но и истории их вовлечения в неформальное движение и (что оказалось не менее важным для анализа) структуру социальных пространств, сетей и институций, в рамках которых они действовали. Эти интервью также придали анализу исключительную социальную глубину. Опираясь на них, автор эффективно разворачивает свою социологическую интерпретацию и аргументацию. То же самое можно сказать и о других типах материалов, использованных в книге, например о многочисленных архивных фондах, в частности (и это тоже стоит особо подчеркнуть) архивах комитетов Коммунистической партии, «ответственных за работу» с неформальными клубами, ведущих с ними переговоры, а также надзирающих за ними. Упомянем и удивительные аудиоархивы – записи, сделанные некоторыми неформалами в ходе и за кулисами знаменательного события, каковым стала Встреча-диалог в августе 1987 года. По мере чтения книги быстро становится ясной вся судьбоносность этого события для неформального движения, а также для той волны социальной мобилизации, которая затем ознаменовала собой необратимый процесс, запущенный Перестройкой. Читатель, несмотря на сдержанность элегантного и выверенного авторского стиля, с увлечением вживается в каждый момент этой истории – будь то недвусмысленные и в то же время скрытые переговоры по поводу «правил игры» между реформаторами из КПСС и неформалами; организация только что упомянутой Встречи-диалога; конкуренция между разными неформальными клубами в уличном пространстве, в частности в московском «Гайд-парке» (на Пушкинской площади); «закрытие доступа» к клубу «Перестройка» ее изначальными лидерами, борющимися против быстрой «радикализации» некоторых групп неформалов, а главное, против быстрого притока новых членов вследствие первых успешных действий движения; борьба за доступ к микрофону в ходе митинга 21 мая 1989 года на московском стадионе «Лужники», в результате которой Ельцину удается взять слово до Сахарова; или многие-многие другие эпизоды. В целом книгу можно воспринимать как прекрасную работу историка, у которой есть и основа (богатство материалов), и канва – то, что Поль Вейн называет «интригой», которая оказывается захватывающей от начала до конца.
Подобное прочтение, однако, не учитывает того, что мне представляется самым важным и интересным. Сила работы К. Сигман проистекает из артикуляции всех используемых ею материалов и их интригующего переплетения с социологической постановкой вопроса и теоретической перспективой, порывающей с привычками интерпретации, чаще всего проявляющимися при объяснении российского «переходного периода». Один из решающих элементов подхода, избранного Кароль Сигман, состоит в том, чтобы со всей серьезностью отнестись к сложности социальной организации, то есть к структурной дифференциации социальных игр и пространств – того общества, в котором возник политический проект под названием Перестройка. В период ее развертывания, а зачастую и впоследствии многие «специалисты» по СССР, и не только в Париже, не смогли или не захотели увидеть в начинании, предпринятом Горбачевым, ничего большего, чем грубый пропагандистский маневр, пускание «пыли в глаза» с целью «обмануть» западные страны и «усыпить их бдительность». Это объясняется далеко не только недостатком контактов с полевыми реалиями у этих аналитиков или возможной нехваткой у них исследовательских талантов. На самом деле они стали, наверное, первыми жертвами интерпретативной системы, в которую «искренне верили», – «теории» тоталитаризма. Не поймите неверно: я вовсе не ставлю под сомнение тот факт, что в течение XX века были идеологии, которые можно назвать (не впадая в интеллектуальную эквилибристику) «тоталитарными» (сегодня то же самое, возможно, наблюдается и с некоторыми другими идеологиями, например теми, которые, чтобы остаться в рамках политкорректности, я бы назвал не «исламистскими», а «джихадистскими»). Однако пониманию политических процессов в СССР и во всех системах советского типа долгие годы серьезно препятствовало упорное отрицание социальной дифференциации, то есть, в строгом смысле слова, дифференциации этих обществ на социальные сегменты, сферы или поля, более или менее открыто подчиняющиеся специфическим для каждого из них социальным принуждениям и логикам. Иными словами, в этих странах наблюдалось разделение на высоко институционализированные, относительно самодостаточные и более-менее автономные сектора, существовавшие вопреки всем политическим заявлениям элит коммунистических партий, равно как и вопреки концепциям коммунистических идеологов, чьи тезисы зеркально воспроизводят сторонники теорий тоталитаризма. Проще говоря, только при условии истинного понимания того, что именно разыгрывалось во множестве этих социальных пространств, – а также в рамках более-менее стабильных и легитимных отношений, конфликтов, противостояний и столкновений между различными акторами и группами, находящимися в этих дифференцированных пространствах и подчиненными (по крайней мере в рутинных ситуациях) характерным для этих пространств логикам принуждения, – социальные науки смогут постигнуть процесс Перестройки и его судьбу, распад Советского Союза, а также последовавшие за ним политические «переходы» (да и многие другие феномены, включая тот тип капитализма, который утвердился затем в России и других бывших республиках СССР). При чтении этого произведения мы, кстати, сполна осознаем, насколько такая сложность социального пространства позволила и обусловила одновременно и оригинальное политическое начинание, в которое пустились лидеры неформальных клубов, и все те процессы, в которые это начинание было втянуто и в которых оно растворилось. Можно сказать, что ловушка, которой Кароль Сигман удалось избежать, взяв критическую дистанцию по отношению к «теориям» тоталитаризма, – это этноцентризм, предполагающий, что только демократические системы способны содержать в себе эту сложность и дифференциацию.
В
