поселила ее в отдельной маленькой комнатке с окном, выходящим на рынок. Там девочка и сидела почти безвылазно, днем и ночью читая подряд все толстые романы — хоть Дюма, хоть Майн Рида, хоть Достоевского. Вскоре в Пашутовку пришел месяц ав[4], и деревья отметили его приход, украсив желтыми пятнами ветви и стволы. В тех домах, где еще придавали значение слову стариков, перестали есть мясное. Зато молодые бунтари, читатели новых газет, для которых обычай дней скорби по разрушенному Храму не значил ровным счетом ничего, решили дополнительно подчеркнуть этот факт и, растопив на сковородке свиной жир, макали в него еврейский хлеб, демонстративно жевали и причмокивали от удовольствия — к ужасу и отвращению своих матерей. А что еще могли матери, кроме как отвернуться и сделать вид, будто ничего не замечают?
Летний ветер свистит меж редких зубов Мешулама-попрошайки. Старик поглаживает себя по коленям, чешет в бороде и начинает петь:
Говорят, жена моя — жено́чка От меня сбежала в эту ночку. Не беда, найду себе другую, Эх, такую же сварливую и злую…
Рука его вытянута вперед — просьбой о милосердной помощи. Шестой час утра — самое горячее время на пашутовском рынке. У ног крестьянок разложены принесенные на продажу продукты: куры и яйца, крынки с топленым молоком, груды огурцов, яблок, арбузов. Между ними расхаживают еврейки-покупательницы; в руках у них — объемистые плетеные корзинки. Евреи-торговцы из Пашутовки собрались в отдельном ряду — они тоже стоят возле своих прилавков и широко зевают по причине раннего времени. Мешулам решает, что пришла пора немного возвысить голос:
Говорят, сыночек мой ретивый Ходит всюду с девушкой красивой. Хорошо бы это было, только Говорят, она с рожденья гойка…
Лизанька в это время еще спит в своей постели. Окно широко распахнуто, и крикливый гам сельского рынка наполняет комнату. Скрипят несмазанные колеса; крестьянин тянет под уздцы лошаденку, а та испуганно приседает и осаживает назад, кося карим глазом на привязанного к телеге беспечного жеребенка. По площади солидно расхаживает ответственный милиционер Назаренко. Под мышкой у него папка, глаза смотрят сурово. Повсюду суета, движение и слитный гул голосов, как в синагоге во время последней молитвы Судного дня.
Говорят, раввин наш, рабби Сеня, Согрешил публично перед всеми. Говорят, сменял свою ермолку На лихую девку-комсомолку…
Ну и ночь была у Лизаньки, ну и сон… Огромный шар луны был сначала похож на голову великана, плывущего по течению Днепра-батюшки, но потом вдруг стал раздуваться, и чудеса посыпались из его волшебных ноздрей. Волнами качались кроны деревьев, дальний лай собак врывался в сон дремлющей округи. И тут вдруг запели дикие травы, и полетел по ним отважный всадник на прекрасном коне. Соскочил у самого окна, и вот он уже в комнате, гладит по горячей голове спящую Лизаньку.
— Ох, любимый мой! — только и успела сказать Лизанька.
Подхватил ее витязь на руки… Минута — и вот уже мчатся они вдвоем по спящей улице Пашутовки. И дальше, и дальше, по горам и долинам, над горами и над долинами — летит по небу волшебный конь, и покорная ночь целует его сияющие подковы.
Говорят, оставил служка синагогу — Продает билеты в клубе у порога. Говорят, что нынче Богу туго: Не сыскать в местечке Богу друга…
Лизанька вздрогнула и очнулась от чудного сна. Глаза девочки широко раскрыты, холодный пот струится по животу. В открытое окно лезет к ней лохматая голова Мешулама-попрошайки, глаза его горят, как угольки, прожигают сумрак ночи.
— А-а! — кричит в ужасе Лизанька, вцепившись в одеяло и корчась в дальнем углу кровати. — Мама! Мамочка!..
Но мама далеко, не поможет. Мешулам всхрапывает и прижимает к себе голову девочки. Его тряпки воняют гнилью и потом. Нищий выносит Лизаньку через окно и тащит на пашутовский рынок, пустой в этот ночной час.
— Ав, ав, дедушка ав… — бормочет Мешулам, хромая под тяжестью своей ноши. — Во время месяца ава звезды падают, как капли благодати, а дети окунаются в теплую воду реки. Во время месяца ава тихая скромность должна звенеть в каждом сердце…
И снова вздрагивает Лизанька всем телом, и снова широко распахивает смеженные сном веки. Над ее головой черное ночное небо. Капля за каплей падают благодатные звезды, ослепляя неуклюжую темноту. Девочка лежит на пустой рыночной площади, похожей на заброшенное поле. Вокруг белеют стены Пашутовки, а земля кишит скорпионами!
— Дяденька Мешулам! — снова кричит Лизанька.
Мешулам ловко выстраивает скорпионов в несколько рядов, и те танцуют, подчиняясь его дирижерской команде. Борода старого нищего свисает до колен; его огромная фигура раскачивается в темноте, ноги болтаются туда-сюда, туда-сюда… — и дробный колючий смех иголками впивается в брюхо ночи.
Был у Мошке дом и магазин, А теперь он ползает в грязи. Без всего остался он в момент, Как он есть буржуйский элемент.
Мешулам взмахивает рукой, и над рыночной площадью слышится шум крыльев — это летают херувимы. Их множество, огромная стая, они смеются, гоняются друг за другом и кувыркаются в воздухе.
