и дело подновлять. Если б я не подновлял, уже бы и не разобрать было, кто где лежит. Я разные краски покупал, такие, сякие, заграничные. Все сходят. Вы не знаете такой краски, чтоб не сходила? Да, вы правы. Ни у кого в том интереса нет, чтобы навсегда было. Тем более краска. То и дело что-нибудь закрашивают, чтобы другое нарисовать.
Этого я не знаю. Может, кто-то до меня и подновлял, но, похоже, недолго, потому что я с трудом сумел разобрать, кто на какой табличке. Наверное, тот человек решил, что все равно он никому в этом мире вечность не обеспечит, и бросил. К тому же расходы, одна краска сколько стоит, а еще кисточки плюс сама работа... Хорошо хоть я тут раньше всех знал. И то иной раз приходилось покопаться в памяти. Хуже всего с детьми. Порой кажется, что это я их крещу.
Вот Зенон Кужджал. Я уже заканчиваю. Младший из Кужджалов. Соседи. Здесь, на этом берегу, только ближе к лесу. Поэтому забором они только от дороги отгородились, а с остальных трех сторон — лесом, и никакой забор им был не нужен, так они говорили. Лучший забор — лес. Что им может грозить со стороны леса? Кто из лесу может прийти? Разве что зверье какое-нибудь. Так они прямо во дворе ставили силки, ловушки, капканы. Не раз собственные куры, гуси, утки попадались, если на день не уберут. Впрочем, этих кур с утками они и так к вечеру не досчитывались. И всякий раз на соседей думали.
Соседей они пускали только через калитку, со стороны дороги. Калитка была сделана в крыле ворот, а ворота — не такие, как у всех. Вдвое выше забора, сверху крытая гонтом крыша и две фигуры по бокам. Не помню уж, каких святых. Забор тоже высокий. Дядя Ян был в деревне выше всех, так даже он, если встанет на цыпочки и поднимет руку, не доставал. Доски забора пригнаны друг к другу плотно-плотно — ни щелочки. У калитки висел молоток, которым полагалось стучать, только тогда кто-нибудь выходил из дому и открывал. А попробуй со стороны леса зайди — сразу с кольями бегут и собаку натравливают. Приходилось возвращаться к калитке и стучать этим молотком.
Вот фасоли вы бы у них точно не купили, потому что все они были резчики по дереву. Дедушка был резчиком, старенький такой, катаракта на глазах, но если б вы посмотрели, как он режет, не поверили бы, что не видит. Как это ему удавалось — не знаю. Может, зрение у него в руках было? Внуки тоже резали, Стах, Метек и Зенек. Женихи как на подбор, но никто их с барышнями не видал. Всё с деревом возились. Один отец не резал. Заготовки им для этих фигур делал, обтесывал. Наверное, и он бы резал, да только вот этих трех пальцев на одной руке у него не хватало, оторвало еще в ту войну. Но обтесать, вырубить — это он мог. Говорили, что и прадед резчиком был, и прапрадед, — неизвестно, как далеко пришлось бы углубляться во тьму их рода вслед за этими предками-резчиками, потому что, как они утверждали, испокон веку все у них резали по дереву. Даже в воскресенье, вернувшись из костела, сразу же принимались вырезать евангельский текст, который ксендз читал во время службы, — чтобы не забыть. Они хотели все Евангелие вырезать из дерева, потому что, как говорил дедушка, мир таков, каким его Бог описал, а не каким человек видит.
Весь двор у них был в этих фигурах, и в лесу они их ставили. Все дальше и дальше от дома. Может, потому и не отгораживались от леса. Во дворе телеге было не развернуться, приходилось сдавать назад. А когда коров выгоняли на пастбище, так только смотри, чтобы они эти фигуры не повалили. Кошки на них грелись на солнышке. Иной раз собака ни с того ни с сего загавкает, Кужджалы выбегут из дому — может, кто со стороны леса зашел? — а это собака фигуры облаивает. Хорошо еще, что ее на короткой цепи держали. Кужджалова сыпала птице зерно, так люди смеялись, что она статуи подкармливает, потому что они все больше делаются.
Это не были обычные резные фигуры, как вы, возможно, подумали. Вас вот недомерком никак не назовешь, а они повыше и вас, и меня были — куда нам... «Тайную вечерю», например, когда начали вырезать, так целую полянку в лесу вырубили. Один стол — как несколько моих, и лавки тоже — как несколько моих лавок. Но все равно апостолы сидели вплотную друг к другу, так что для Христа, казалось, уже и места нет. Он еле втиснулся, между апостолом, который стоял, протягивая руку с кубком, и тем, что уже спал, уронив голову на стол, — и был значительно меньше их. Наверное, едва до пояса достал бы апостолам, если бы все они вдруг одновременно поднялись. Христос уже в терновом венце и словно чем-то опечален — подпирал голову руками. С другой стороны стола какой-то апостол даже тянулся к венцу, словно хотел снять его с головы Христа — мол, слишком рано, но не мог достать. На столе несколько кувшинов с вином, и каждый кувшин — у меня даже такой посудины нет, чтобы сравнить. Вон лейка с ведром, так и то меньше будет. Хлеба — не помню, чтобы где-то пекли такие буханки. А ведь и десятикилограммовые, случалось, выпекали. Кужджалы собирались еще и навес над той вечерей поставить, но не успели.
Не могу вам сказать, имели ли эти фигуры какую-то художественную ценность. Я их боялся. Но разве страхом фигуры измеришь? Особенно, если тебе столько лет, сколько мне тогда было. Когда мать посылала меня к Кужджалам — спросить что-нибудь или одолжить, я всегда говорил, что у них этого нет или что я их дома не застал. А ты стучал? Стучал, но никто не вышел. Наверное, она мне не верила, потому что через какое-то время посылала сестер, Ягоду или Леонку, но так, чтобы я не видел.
Я никогда не слышал, чтобы они какую-нибудь фигуру пытались продать. Да и кому? О чем вы говорите, на базар такую везти? А сюда, в деревню, — кто поедет фигуры покупать? Приезжали за продуктами, я вам уже говорил, за фасолью, за мукой, за крупой. Только однажды дедушка — да, тот, слепой — пошел просить ксендза, чтобы разрешил пару фигур поставить
