Тронулись на девятую ночь, едва лишь он смог передвигаться; разведчик избрал путь через Кирит-Унгольский перевал, поскольку предвидел – по Итилиенскому тракту сейчас и мышь не проскочит. Хуже всего было то, что ему так и не удалось разобраться со своим отравлением (тоже еще специалист по ядам!): судя по симптоматике, это было что-то совсем новое, из последних эльфийских разработок; впрочем, аптечка так и так была почти пуста. На четвертый день болезнь вернулась – в самое неподходящее время, когда они пробирались мимо свежеотстроенного военного лагеря Закатных союзников у подножия Минас-Моргула. Трое суток пришлось им прятаться в тамошних зловещих развалинах, и на третий вечер сержант с удивлением прошептал ему на ухо: «Да вы, сударь, седеете!» Впрочем, виною тому, возможно, была не сторожившая руины нежить, а вполне реальная виселица, воздвигнутая победителями на обочине тракта – ярдах в двадцати от их убежища. Шесть трупов в истрепанном мордорском обмундировании (большая вывеска извещала посредством каллиграфических эльфийских рун, что это «военные преступники») собрали на пиршество все воронье Хмурых гор, и картина эта, наверное, будет преследовать его в снах до конца жизни.
…Нынешний приступ был третьим по счету. Трясясь от озноба, он заполз в матерчатую нору и вновь подумал: каково же сейчас Цэрлэгу – в эльфийской-то тряпочке? Немного погодя разведчик проскользнул в убежище; тихонько взбулькнула вода в одной из принесенных им фляг, потом посыпался с «потолка» песок – орокуэн маскировал изнутри входное отверстие. И стоило ему по-детски приникнуть к этой надежной спине, как холод, боль и страх начали вдруг вытекать прочь и неведомо откуда пришла уверенность – кризис миновал. «Теперь надо только выспаться, и тогда я перестану быть обузой для Цэрлэга… только выспаться…»
«Кто меня зовет? И как я оказался в Барад-Дуре? Не понимаю… Ладно, пускай будет Барад-Дур».
ГЛАВА 2
В полусотне миль к восходу от вулкана Ородруин, там, где легкомысленные болтливые ручьи, зародившиеся под снежниками Пепельных гор, обращаются в степенные и рассудительные арыки, тихо угасающие затем в пульсирующем мареве Мордорской равнины, раскинулся Горгоратский оазис. Хлопок и рис, финики и виноград испокон веков давали здесь по два урожая в год, а работа местных ткачей и оружейников славилась по всему Средиземью. Правда, кочевники-орокуэны всегда глядели на соплеменников, избравших стезю земледельца или ремесленника, с невыразимым презрением: кто ж не знает, что единственное занятие, достойное мужчины, это разведение скота – ну, если не считать грабежей на караванных тропах… Впрочем, данное обстоятельство ничуть не мешало им регулярно наведываться со своими отарами на горгоратские базары – где их исправно обдирали как липку сладкоголосые умбарские купцы, быстро прибравшие к рукам всю тамошнюю торговлю. Эти разворотливые ребята, всегда готовые рискнуть башкой за пригоршню серебра, водили свои караваны по всему Восходу, не гнушаясь при этом ни работорговлей, ни контрабандой, ни – при случае – прямым разбоем. Главной статьей их дохода, правда, всегда был экспорт редких металлов, которые в изобилии добывали в Пепельных горах кряжистые неулыбчивые тролли – несравненные рудокопы и металлурги, которые позднее монополизировали в Оазисе еще и каменное строительство. Совместная жизнь издавна приучила сыновей всех трех народов поглядывать на соседских красоток с большим интересом, чем на собственных, подкалывать друг дружку в анекдотах («Приходят раз орокуэн, умбарец и тролль в баню…»), а когда надо – сражаться плечом к плечу против варваров Заката, обороняя перевалы Хмурых гор и Мораннонский проход.
Вот на этой-то закваске и поднялся шесть веков тому назад Барад-Дур – удивительный город алхимиков и поэтов, механиков и звездочетов, философов и врачей, сердце единственной на все Средиземье цивилизации, которая сделала ставку на рациональное знание и не побоялась противопоставить древней магии свою едва лишь оперившуюся технологию. Сверкающий шпиль барад-дурской цитадели вознесся над равнинами Мордора едва ли не на высоту Ородруина как монумент Человеку – свободному Человеку, который вежливо, но твердо отверг родительскую опеку Небожителей и начал жить своим умом. Это был вызов тупому агрессивному Закату, щелкавшему вшей в своих бревенчатых «замках» под заунывные речитативы скальдов о несравненных достоинствах никогда не существовавшего Нуменора. Это был вызов изнемогшему под грузом собственной мудрости Восходу, где Инь и Янь давно уже пожрали друг друга, породив лишь изысканную статику Сада тринадцати камней. Это был вызов и кое-кому еще – ибо ироничные интеллектуалы из мордорской Академии, сами того не ведая, вплотную подошли к черте, за которой рост их могущества обещал стать необратимым – и неуправляемым.
…А Халаддин шагал себе по знакомым с детства улицам – от трех истертых каменных ступенек родительского дома в переулке за Старой обсерваторией мимо платанов Королевского бульвара, что упирается дальним концом в зиккурат с Висячими садами, – направляясь к приземистому зданию Университета. Именно здесь работа несколько раз дарила ему мгновения наивысшего счастья, доступного человеку: когда держишь будто птенца на ладони Истину, открывшуюся пока одному тебе, – и становишься от этого богаче и щедрее всех владык мира… И в разноголосом гомоне двигалась по кругу бутыль шипучего нурнонского, пена под веселые охи сползала на скатерть по стенкам разнокалиберных кружек и стаканов, и впереди была еще целая апрельская ночь с ее нескончаемыми спорами – о науке, о поэзии, о мироздании и опять о науке, – спорами, рождавшими в них спокойную убежденность в том, что их жизнь – единственно правильная… И Соня глядела на него огромными сухими глазами – только у троллийских девушек встречается изредка этот ускользающий оттенок – темно-серый? прозрачно-карий? – из последних сил стараясь улыбнуться: «Халик, милый, я не хочу быть тебе в тягость», и ему хотелось заплакать от переполнившей душу нежности.
Но крылья сна уже несли его обратно в ночную пустыню, изумляющую любого новичка невероятным разнообразием живности, которая с первыми лучами солнца в буквальном смысле слова проваливается сквозь землю. От Цэрлэга он узнал, что эта пустыня, так же как и любая другая, от века поделена на участки: каждая рощица саксаула, луговина колючей травы или пятно съедобного лишайника – манны, – имеет хозяина. Орокуэн без труда называл ему кланы, владеющие теми урочищами, по которым пролегал их путь, и безошибочно определял границы владений, явно ориентируясь при этом не на сложенные из камней пирамидки або, а на какие-то лишь ему понятные приметы. Общими здесь были только колодцы для скота – обширные ямы в песке с горько-соленой, хотя и пригодной для питья водой. Халаддина больше всего поразила система цандоев – накопителей адиабатической влаги, о которых он раньше только читал. Он преклонялся перед безвестным гением, открывшим некогда, что один бич пустыни – ночной мороз – способен одолеть второй – сухость: быстро остывающие камни работают как холодильник, «выжимая» воду из вроде бы абсолютно сухого воздуха.
Сержант слова «адиабатический», понятное дело, не знал (он вообще читал мало, не находя в этом занятии ни проку, ни удовольствия), но зато некоторые из накопителей, мимо которых лежал их путь, были некогда сложены его руками. Первый цандой Цэрлэг соорудил в пять лет и ужасно расстроился, не обнаружив в нем поутру ни капли воды: однако он сумел самостоятельно найти ошибку (куча камней была маловата) и именно в тот миг впервые в жизни ощутил гордость Мастера. Странным образом он не испытывал ни малейшей тяги к возне со скотом, занимаясь этим делом лишь по необходимости, а вот из какой-нибудь шорной мастерской его было за уши не вытащить. Родственники неодобрительно качали головами – «ну чисто городской», а вот отец, наглядевшись на всегдашнюю его возню с железяками, заставил изучить грамоту. Так он начал жизнь манцага – странствующего ремесленника, двигающегося от кочевья к кочевью, и через пару лет уже умел делать все. А попав на фронт (кочевников обычно определяли либо в легкую кавалерию, либо в егеря), он стал воевать с той же основательностью, с какой раньше клал цандой и ладил бактрианью упряжь.
