смотришь на него и диву даешься: уж не боги ли тут руку приложили.
— А где этот амулет?
— Пропал.
— Как пропал?
— Уж ты наверняка слыхала эту историю, — говорит она и, отвернувшись, тянется к стропилам за пучком медвяного корня.
Эту историю знает вся деревня: много лет назад мать бросила амулет в омут Черного озера, принеся его в дар Матери-Земле. Таков наш обычай почитания богов, а эту богиню матушка всегда чтила особо. В деревне мать прозвали Набожей и частенько говорили, кивая друг другу, до чего же пристало ей это имя. В конце концов, она их целительница — жена, искушенная в извлечении чудодейственной силы из корней Матери-Земли, ее листьев и цветков.
В другой раз я с бьющимся сердцем спрашиваю:
— Ты любила Арка?
Расширив глаза и прикусив нижнюю губу, матушка глядит на меня, одновременно удивленная и напуганная вопросом о первом супруге. Конечно, я знаю о ее предыдущем замужестве и о многом другом. Сплетни на Черном озере плодятся что твой гнус.
— Выброси все это из головы. — говорит она, и вдруг оказывается, что ей срочно нужно принести дров из сложенной за дверью поленницы.
Но я хочу разузнать об Арке, который был ее избранником до моего отца, и потому обращаюсь к Старцу: он пережил свою супругу и семерых сыновей, но сейчас его, как на грех, мучают бати в коленях. Он спит сидя, прислонившись затылком к стене.
Я похлопываю его по костлявому плечу — он резко раскрывает мутные глаза, растерянно моргает.
— Хромуша! — наконец говорит он, радуясь моему появлению.
— Вот твое снадобье. — Я передаю Старцу маленький глиняный сосуд с мазью из лапчатки: такой же мазью мой отец натирает плечо, немеющее из-за тяжелой кувалды.
Мы толкуем о погоде — на улице теплынь — и о том, что скоро пора сеять пшеницу и хорошо бы тепло продержалось до конца сева. А потом я закидываю удочку:
— Расскажи, какой он был, тот, кого матушка любила до отца.
И Старец рассказывает. Арк осиротел в восемь лет: его отец перешел в Другой мир после того, как его укусила бешеная собака. Мать Арка бранилась и потрясала кулаком, обвиняя богов в том, что они отреклись от ее супруга, а наутро ее нашли на лежаке — застывшую и синюю. Потом Арк жил в крохотной лачуге у Черного озера: сперва со стариком Звездочеем, отшельником, который дни напролет бродил по окрестностям, а теплые и ясные ночи проводил растянувшись на земле под звездами. Мальчиком Арк таскался за ним, изучал олений след или ласточкино гнездо, на которые старик указывал концом посоха. Однажды, почувствовав приближение конца, Звездочей ушел, видимо желая испустить последний вздох без посторонних глаз, — и Арк остался один.
Я расспрашиваю и других. Настаиваю. Докапываюсь. Возвращаюсь к матери, выуживаю из нее очередную крупицу сведений — трюк удается лучше, когда руки у нас обеих заняты обрыванием листьев со стеблей или процеживанием травяного настоя.
Еще я жду, когда мне откроются мысли отца, ибо порой в этом мире, исполненном чудес, они внезапно возникают у меня в голове и помогают дополнить картину. Правда, приходят они беспорядочно, без всякой связи, помогающей разобраться в них. Отцовские мысли проникают ко мне в разум не как поток слов, а скорее как сценка, мгновенное впечатление.
Однажды он вышел из кузни, и я впервые поняла, что он не произносил вслух слов, появившихся у меня в голове. Отец едва закрыл за собой дверь, а я уже знала: он думает о том, согласится ли соплеменник по имени Дубильщик отдать кусок оленьей кожи за новенький мездряк[4], обрадуется ли матушка подарку и не стыдится ли носить на плече такую убогую суму.
— Ей все равно, что сума драная, — сказала я. Порой матушка показывала мне какую-нибудь заплатку и объясняла: «Из старой отцовой куртки» или «Из твоих первых башмачков».
Отец пристально взглянул на меня: в голове у него витала неопределенность, смутный зуд, который, похоже, лучше было не расчесывать. Если не обращать внимания на покалывание и пощипывание, он пройдет сам собой.
С тех пор я научилась действовать с осторожностью, не отвечать на невысказанные отцовы мысли. Любой намек на то, что мне известны его тайные думы, мог оказаться столь же нежеланным, как хрущаки в муке.
Сегодня матушка то и дело всматривается в даль. Опустив мотыгу, она глядит на юго-восток. Я вижу, как сжимается, затем расслабляется ее горло, но, сколько бы она ни сглатывала слюну, это не избавляет ее от горького привкуса страха. Матушка запретила мне ходить в лес, даже за душистой фиалкой для снадобья, что помогает заснуть. («А как же Недрёма?» — спросила я, отлично зная сочувствие матери к женщине, которая без отвара не сомкнет глаз всю ночь. Не отрывая взгляда от горизонта, матушка покачала головой.)
Когда я, усталая, притаскиваюсь из полей, отец оставляет работу в кузне; взгляд его сосредотачивается на моей хромой ноге, и он прижимает руку к сердцу — такую боль причиняет ему мой изъян. Как и мое положение крестьянки. Сколь низко пал клан Кузнецов со времен его юности! Теперь остались лишь мы трое: отец, матушка и я. Кроме родителей, моему появлению на свет могла порадоваться только одна родственница — мать моей матери. Да и той уже нет: ее сгубил жестокий кашель вскоре после того, как я сделала первые шаги.
Хотя отец работает один, кузня большая, шагов двадцать в длину, и достаточно просторная, чтобы вместить десяток мастеров. Когда отец был молод, здесь трудились, перекрикивая грохот и лязг железа, его отец, братья — родные и двоюродные — и дядья. Куда сильнее нас с матушкой отца печалят стоящие без дела наковальни, наша затрапезная одежда, пустые горшки, в которых нет ни копченой оленины, ни соленой свинины, и полки, с которых исчезла богатая утварь — ее годами выменивали на железные бруски, позволяющие ему работать, и на твердый сыр, сохраняющий жизнь семье в неурожайные годы.
Кузня находится примерно в середине прогалины. С одной стороны ее обступают девять круглых хижин, где обитают сто сорок два жителя Черного озера: мужчины, женщины, дети. Кузня с ее невысокими стенами похожа скорее на крытый шалаш, чем на дом. Отцу так нравится. Стены не запирают внутри чудовищный жар горна, и можно обмениваться приветствиями с деревенскими, живущими своей жизнью, и, что особенно важно, поглядывать на нас с матушкой, когда мы заняты делом.
Отец окликает меня:
— Тяжелый денек выдался?
— Сносный. — Я расправляю усталые плечи.
Раскаленное железо шипит, когда отец окунает
