этому самому днепровскому двору генерала Зорича…
Эти слухи, естественно, сразу же дошли до ушей Семена Гавриловича. Загадочный гравер, не знавший ни слова по-русски, который спал днем и бодрствовал ночью, сразу же, как по волшебству, исчез, но дело, тем не менее, запахло ревизором и очень большим скандалом. Особенно учитывая, что постаревшая Екатерина столь безумно влюбилась в другого, что совсем перестала защищать своего бывшего фаворита. Можно было ожидать, что обиженные жиды, уж конечно, не замедлят этим воспользоваться…
Неудивительно, что генерал Зорич так обрадовался, получив известие, что его бывший «министр финансов», уже не раз выручавший его в запутанных ситуациях, возвращается на какое-то время в свою резиденцию. Фон Нота подаст ему хороший совет. Что-что, а головы у них хорошие, у этих жидов!
Шкловский помещик ждал приезда реб Ноты Ноткина с не меньшим нетерпением, чем шкловские ремесленники и извозчики. У него — запутанные финансовые дела, у них — обиды на несправедливость. Зорич готовил угощение, а сапожники, портные и извозчики пылко стучали у себя в цехах кулаками по столам: что он себе думает, этот разорившийся генерал? Прежние штучки польских панов здесь больше не проходят! Его холодная синагога,[3] которую он строит якобы для нас, нам тоже не нужна. Пусть арендаторы и откупщики, которые носят хорошие хорьковые шубы, радуются такой синагоге. Нам лучше молиться в маленьких миньянах с их теплой атмосферой. Вот реб Нота Ноткин приезжает из «Пейтербарга», он-то с помещиком на короткой ноге, так пусть добьется от него хоть какого-то толка…
Кроме того, реб Ноту ожидали еще несколько проблем: хасидские молельни, появившиеся теперь в прежде строгом раввинском Шклове; «берлинчики», вольнодумцы, собирающиеся открыть в городе типографию и печатать в ней светские книжки на древнееврейском языке; умерший доносчик,[4] которого погребальное братство хотело похоронить за оградой кладбища и препиралось из-за этого с его семьей, угрожавшей написать донос вообще на всех… И со всем этим реб Нота Ноткин вынужден был на старости лет разбираться. Но что поделаешь? Он обязан! Ведь это его родной город…
3
Но реб Нота, конечно, ехал в Шклов не из-за проблем еврейской общины и уж точно не из-за делишек «енерала» Зорича, а по своим собственным семейным делам. Прежде всего, чтобы присутствовать на бар мицве своего внука, сироты, оставшегося после смерти его сына Менди. Слава Всевышнему, он все-таки дожил до этой радости! Все предостережения свата реб Мордехая Леплера и компаньона реб Йегошуа Цейтлина относительно того, что его невестка Эстерка в конце концов запутается со своим обетом, слава Богу, не оправдались. Эстерка — настоящая еврейка. Никто не осмелится сказать слова против этой царицы Эстер. Гордо, как корону, шесть лет носила она свое вдовство. Хотя она и такая цветущая красавица, просто кровь с молоком… Она не вышла вторично замуж до бар мицвы своего сына. Настоящий или придуманный мертвец преследовал ее по дороге в Лугу шесть лет назад, но она выдержала. Конечно, Йосеф Шик пострадал ни за что ни про что, но обет — это все-таки обет. Таким образом, бар мицва внука реб Ноты Ноткина стала тем хитрым узлом, развязав который, можно было развязать и все остальные. Сразу же после бар мицвы Эстерку, если будет на то воля Божья, поведут под хупу с ее Йосефом… Или нет! Правильнее будет сначала выдать замуж Кройндл за жениха, которого ее отец нашел для нее в Лепеле. Она ведь уже не первой юности и верно служила в доме его детей с тех самых пор, как покойный Менди женился на Эстерке… Можно сказать, что Кройндл пострадала от того же самого мужа, что и Эстерка, но, тем не менее, не оставила хозяйку. Ни прежде, в Петербурге, ни позднее, в годы добровольного вдовства Эстерки. Редко в каком еврейском доме найдешь такого преданного и верного человека! Поэтому Кройндл сейчас важнее. Он, реб Нота, приложит к этому руку. Он приготовил для Кройндл хорошее приданое… А сразу же после того, как она будет устроена, пусть и сама Эстерка выходит замуж, и дай ей Бог счастья! Свой большой дом в Шклове он подарит ей. И пусть они с Йосефом Шиком продолжают управлять его «двором», «ноткинским двором», который ведется уже так много лет — и когда дела идут хорошо, и когда они идут плохо — щедрой рукой, с благотворительностью и с готовым столом для нуждающихся… Вот так оно, если будет на то воля Божья, и пойдет — три торжества подряд: бар мицва и две свадьбы. И пусть будут радости и удачи у всех евреев. Пусть это будет искуплением за грехи Менди, совершенные им против жены и служанки!
О чем тут говорить? Ему, реб Ноте Ноткину, стало от этих мыслей веселее на сердце еще месяц назад, когда он покидал Петербург. Теперь же, приближаясь к родному городу, он испытывал еще и радость от того, что будет совершать там богоугодные дела. Вернуться домой, к близким людям, на те улицы и переулки, по которым ходил столько лет мальчишкой, молодым парнем и в зрелые годы, — это словно надеть домашний халат после долгих и скучных визитов в жестком и узком сюртуке и сунуть усталые ноги в удобные домашние шлепанцы.
На сердце у него было весело, хотя возраст уже частенько давал о себе знать и тело не имело той жизненной силы и выносливости, что прежде. Но, слава Всевышнему, передача большой петербургской квартиры, во всех комнатах которой маячила тень Менди, прошла удачно. Он еще крепче привязался к своему бывшему свату реб Мордехаю Леплеру. Вытребовал у государственной казны часть замороженных долгов. Выплатили их ассигнациями, которые ценились намного ниже, но все-таки он спас часть своего капитала. Он расплатился со своими долгами. Его снова зауважали. Особенно после большого собрания, состоявшегося в его петербургской квартире. Из петербургского еврейского круга слава о нем разошлась по всей Литве и Белоруссии. Больше не было секретом, что реб Нота Ноткин пренебрегает всеми собственными потребностями и обивает пороги всех высокопоставленных сановников в столице — не ради себя самого, а ради всех евреев и их прав.
Правда, Йегошуа Цейтлина, старого друга и компаньона, ему не удалось задержать в Петербурге. Тот упорствовал, говоря, что его дело не быть штадланом, а заниматься Торой. Он хотел основать свой «Явне», город еврейских мудрецов, как когда-то, после разрушения Храма, рабби Йоханан бен Закай. Он уехал в Устье, в Чериковский уезд, чтобы закончить там начатое им строительство академии и большой синагоги. Мендла-сатановца он
