Залман Шнеур
Император и ребе, том 2
КНИГА ТРЕТЬЯ
КАТАСТРОФА
Часть первая
В ДОРОГЕ
Глава первая
Реб Нота Ноткин едет!
1
В начале 1796 года по православному календарю, в месяце феврале, на ведшем в Шклов Екатерининском тракте появилась большая и немного потертая карета, запряженная четверкой на шпиц.[1] Перед ней скакал на лошади в легкой сбруе эстафетный с короткой трубой на груди. Там, где тракт резко поворачивал, всадник трубил, предупреждая столкновение с возможной встречной каретой, и просто так, для большей парадности… А за каретой, в простых открытых санях, ехали двое охранников, положив на плечи тяжелые кремнёвые пищали с широкими, как носик лейки, дулами. Эти ружья стреляли не столь далеко, сколь громко. Главным образом они служили для отпугивания лесных разбойников, вооруженных только топорами и ножами.
Что касается Екатерининского тракта, то он получил свое название от того, что генерал Семен Гаврилович Зорич отремонтировал его, засыпал ямы, выровнял щебнем и обсадил по обеим сторонам березками ради своей бывшей любовницы-императрицы, отправившей его подальше от Петербурга, когда он начал слишком уж вмешиваться в ее дела. Однако у Екатерины было по-женски сентиментальное сердце. Она не могла забыть своего отправленного в отставку возлюбленного и время от времени заезжала к нему под вымышленными именами. Один раз — под именем польской графини Радзивилл, другой — под видом петербургской аристократки баронессы Корф. Но помещики и простые деревенские иноверцы, жившие вдоль тракта, очень хорошо знали эту высокую, как башня, прическу, мясистые губы, тяжелый страстный подбородок и ямочки на присыпанных пудрой щеках. Улыбающееся лицо этой знатной дамы странно напоминало им портрет, изображенный на денежных ассигнациях.[2] Поэтому они выносили хлеб-соль на дорожные станции, располагавшиеся на тракте, и, опустившись на колени, подавали его на вышитом полотенце загадочной графине или так называемой баронессе…
В первые годы после того, как Екатерина «подарила» Зоричу наполовину польский Шклов со всеми его крепостными крестьянами и евреями, она приезжала к своему бывшему любовнику по меньшей мере раз в год. Обычно — во время православной Пасхи, когда санный путь был еще хорош и гладок. Освежив тлеющую любовь в увядшем теле, она оставляла Семену Гавриловичу за беспокойство множество подарков и немало наличных. Императрица, не дай Бог, не скупилась. Этого Зоричу хватало на все его безумства и гулянки в течение целого года. Генерал очень легко утешался после отъезда своей возлюбленной. Он не постился, и с заплаканными глазами его тоже никто не видал…
Но на пороге уже стояли недобрые времена: после смерти Потемкина братья Зубовы полностью «захватили» престарелую императрицу, и она перестала проезжать по этому приведенному в ее честь в порядок тракту. Посаженные вдоль дороги березки разрослись, но финансы генерала Зорича весьма и весьма усохли. Он уже собрал со своих еврейских откупщиков налоги на три года вперед, а кроме того, взял много денег в долг под высокий процент. Он даже начал писать в Петербург письма императрице с мольбами о милосердии, жалостно прося, чтобы добрые приятели за него похлопотали и собственноручно передали их ей… Но прежние дружки-лизоблюды ему даже не отвечали. Никто не хотел ссориться с Платошкой Зубовым, так преданно отстаивавшим интересы ее величества…
От злости бывший красавец фаворит запил. И в запое рассорился с еврейской общиной Шклова по поводу своих и ее прав. И в Петербург пошли анонимные кляузы, подписанные прошения, поехали хорошо говорившие по-русски штадланы. Там они стучались во все начальственные двери и покорнейше докладывали, что «его превосходительство» генерал Зорич решил стать вторым владыкой после великой императрицы. Евреи для него то же самое, что крепостные крестьяне. Но ведь, согласно «грамотам», полученным евреями после раздела Польши, в 1772 году, они — мещане и подчинены городской думе, а не помещикам.
2
Несколько лет назад, когда советник двора Нота Ноткин еще проводил по шесть-семь месяцев в году в Шклове, он хоть как-то исправлял несправедливости, чинившиеся Зоричем. Зорич обычно отступал и отказывался от своих помещичьих «прав», которые вбил себе в голову. За это реб Нота Ноткин приводил в порядок его постоянно запутанные дела. Он стал при его маленьком дворе своего рода министром финансов. Однако с тех пор, как молодой сын реб Ноты умер, а казна после турецкой войны стала уклоняться от причитавшихся реб Ноте и его компаньону выплат, «министр финансов» сам попал в беду и едва успевал приводить в порядок собственные дела. Поэтому он несколько лет подряд оставался в столице и больше не занимался финансовыми делами Зорича. Теперь Семен Гаврилович окончательно запутался в долгах и поспешно заложил все свои предприятия. Он никогда не умел считать денег. А сейчас еще меньше, чем когда-либо. Он знал только, что никто больше не хочет давать ему кредита, и поэтому ему пришлось забросить все строительство, затеянное им для украшения своей резиденции. Так и остались стоять в окружении строительных лесов красивые рыночные павильоны, башня ратуши, пятиглавая православная церковь на главной улице и, не рядом будь упомянута, синагога, подобной которой до сих пор не было в Белоруссии. Правда, не от любви к евреям собрался он строить синагогу. Это была двойная игра. С одной стороны, он хотел подкупить этим еврейских богачей и общинных заправил, чтобы они не так горячо вступались за еврейские цеха и за ремесленников, которых он, шкловский помещик, так угнетал и из которых высасывал всю кровь тяжелейшими податями; а с другой стороны — чтобы иметь доказательство в петербургском сенате: все, что рассказывают про него евреи, преувеличено, они просто клевещут на него в своих прошениях. Напротив, посмотрите, что он делает для своих шкловских подданных! Строит для них роскошную синагогу! Он даже об их жидовской вере заботится…
Теперь, когда эти дипломатические стройки «по известным причинам» встали, в Шклове начали шушукаться, что «енерал» Зорич понемногу изготавливает фальшивые ассигнации. Мол, вообще, евреи, надо оберегаться слишком новых и чересчур хрустящих бумажных денег! Какой-то подозрительный французский гравер-эмигрант, говорят, живет при дворе Зорича. Днем спит, а ночью бодрствует. В Витебске и Могилеве уже обнаружили сторублевые ассигнации, которые чересчур жестки, а екатерининские водяные знаки на них на свету не видны… Людям пришлось искать, копаться где надо, и они напали на след. След вел к
