свой неподъёмный Китай на рельсы современности. Её беда – некого оставить после себя. Династия выродилась. А придёт ещё такой же, как она, Китай умчит вперёд, нам останется лишь платочками вслед махать.
– Wer Mass hält in allen Dingen, der wird’s auch zu etwas bringen[1], – меланхолично заметил Вильгельм, жуя цыплёнка.
– Что-то я не понял, Вилли: ты сказал о Китае или о себе?
– И о России – тоже.
2
Дэ Чаншунь бежал в Китай осенней ночью, сразу после застолья по поводу своего шестнадцатилетия.
Вообще-то Саяпины не отмечали чьи бы то ни было дни рождения, последнее домашнее празднество случилось два года назад – двойная свадьба: сочетались венчанием Иван с Настей Пичуевой и Павел Черных с Еленкой. У Насти и Ивана после того успел родиться маленький Кузьма, а Черныхи уехали в Хабаровск: не захотел Павел продолжать казачью службу, ему, сказал, с лихвой хватило похода на Айгун. Еленка всплакнула при расставании с родичами, но делать нечего: жена должна быть при муже.
Ни рождение Кузи, ни отъезд Еленки отмечать и не подумали, а вот 16 лет Чаншуня захотел отпраздновать дед Кузьма. Все три с половиной года после «утопления» он старался заглушить в парнишке тоску по погибшим родителям, отвлекал, зовя поработать над своими придумками и поделками, но горе оказалось неизбывным. Пытался убедить его, что не все и не всегда русские люди ведут себя хуже кровожадных зверей, но всё было напрасно: Чаншунь оставался замкнут. На вопросы отвечал коротко, сам никогда ничего не спрашивал и не просил.
Жил парнишка у бабушки Тани, которая тоже не забывала его приголубить: то приобнимет как бы походя за узенькие плечи, то ласково поерошит по-прежнему наполовину седые волосы. В такие моменты Чаншунь замирал на мгновение, но уже в следующую секунду уворачивался и скрывался в своей комнате, бывшей когда-то светлицей дочерей Татьяны Михайловны. Кстати, Марьяна, младшая сестра Арины, появилась на свет через 16 лет после трёх быстро умерших братьев и сестёр. Уродилась девчонкой своенравной, слушалась только отца, ходила с ним на охоту и на рыбалку, а когда Григорий Степанович погиб, разругалась с матерью и сестрой и уехала в Хабаровск. Там, по слухам, выучилась стучать на пишущей машинке, вышла замуж и пропала из виду.
У бабушки Тани была коза по имени Катька, тоже своенравная и даже вредная: от её крутых рогов, бывало, доставалось всем внукам. Но молоко её было вкусное и целебное: оно быстро избавило от худобы нового члена саяпинского семейства. Чаншунь выводил её на поводке на свежую травку, что в изобилии росла вдоль ограды Вознесенского кладбища. Катька, всем на удивление, слушалась Чаншуня, а однажды, в один из первых выходов на выпас, защитила китайчонка от местных мальчишек, которые вздумали посчитаться с «косоглазым» за ушедших на войну отцов и старших братьев.
Гурьба их окружила жертву. Поначалу дразнили, но Чаншунь не обращал на них внимания, следя за тем, чтобы Катька выбирала траву погуще и посочней. Это пренебрежение разозлило казачат. На Чаншуня с кулаками налетел один из них, поменьше и послабей, но споткнулся о каменный встречный взгляд и, не посмев ударить, вильнул в сторону. Тем не менее мальчишки угрожающе завопили и все вместе, толкаясь, ринулись на врага. Чаншунь успел пару раз ударить, но был смят и опрокинут, образовалась куча мала с пыхтеньем, выкриками, мельканием кулаков.
Катька не обращала на них внимания, пока Чаншунь не вскрикнул от боли. Коза услышала, вскинула голову, мотнула рогами, бебекнула и решительно вмешалась в драку. Первым же ударом она подняла на рога и отбросила заверещавшего от боли и страха того самого мелкого, который не сумел стать зачинщиком; потом принялась за других. Куча мала рассыпалась, казачата пустились наутёк. На траве остался лежать побитый китайчонок. Катька подошла к нему, торкнула в бок копытом и требовательно бебекнула: чего, мол, тут разлёгся? Чаншунь сел, вытер кровь на разбитом лице, засмеялся и обнял козу за шею. Она немного постояла спокойно, потом мотнула головой, высвобождаясь, и лизнула Чаншуня в щёку. После этого случая за все три с лишним года никто не смел тронуть его на прогулках с козой, а без неё он и не выходил со двора.
…Всё застолье по случаю дня рождения Чаншунь просидел с каменным выражением лица. За подарки (очень простые: от старших Саяпиных – меховые тапки-выворотяшки и стёганый куртяк, от бабушки Тани – русский букварь, от Ивана и Насти – шубка цю из меха собаки) поблагодарил по-китайски:
– Се-се.
Похлебал окрошки, съел пару коршунов – бабушкиных вкусняшек из черёмухи, – выпил чаю и ушёл спать. Взрослые после его ухода приняли дедовой кедровки, закусили, но разговор не клеился, грустно было, даже тоскливо, и тоже разошлись. Тем паче время по осени было позднее.
Иван с Настей поднялись в теремок, проверили сон маленького Кузи – он спал в комнате Еленки – и легли в соседней на широкую кровать. Эта кровать была подарком деда Кузьмы к их свадьбе. Сам ладил! Знал старый хитрован, как это здорово, когда есть простор для тайной нежности и сумасшедшей страсти! Молодые оценили это в полной мере, чуть ли не каждую ночь отдаваясь им и придумывая новые, чтобы ещё глубже сливаться телом и душой.
И на этот раз Настя подластилась было к мужу, но тому любовных сладостей вовсе не хотелось, и она отстала. Чутким сердцем поняла, что́ творится у Ивана в душе, о чём и о ком ему напомнил закаменевший китайский паренёк. Она ничуть не злобилась на неизвестную ей китаянку, которой досталась первая любовь её Ванечки, и не завидовала ей, потому что знала о страшной участи благовещенских китайцев. Да и на КВЖД и в Сунгари насмотрелась.
Она лежала и вспоминала, как они с Фёдором Кузьмичом везли Ивана домой. Он еле-еле ходил, а дорога дальняя. По земле, напрямую к Благовещенску, гораздо ближе, но опасно: по лесам и перелескам бродили рассеявшиеся «боксёры», солдаты-дезертиры, шайки хунхузов. Остатки полусотни амурцев во главе с подхорунжим Трофимовым ушли в поход с летучим отрядом генерала Ренненкампфа.
Фёдор Кузьмич разрывался душой: казаков не хотел оставлять, но и сына не мог бросить. Разрешил проблему генерал Гернгросс: поскольку Саяпин со своими казаками подчинялся ему, он приказом дал ему командировку для доставки сына в Благовещенск и отправил Фёдора, Ивана и Настю Пичуеву первым же пароходом в Хабаровск. А там уж они сами сели на пароход до Благовещенска, благо началось осеннее половодье.
У Амура есть такая особенность: к середине августа тающие всё
