ресницы девушки. Тахиру казалось, что это Робия плачет.
— Не беспокойся обо мне, Робия. Я простой дехканин. Взойдет солнце, очистится небо, и я выйду в поле с парой быков. Буду убирать хлеб. Кому я нужен? Кому я враг? Какое мне дело до врагов… Я… я вспомнил: у тебя же в андижанской крепости есть родная тетка. Уезжай к ней! Уезжай!
— Так в Андижане и у тебя есть родственник!.. Может, вместе поедем?
Тахир задумался.
В самом деле, в Андижане живет дядя, Фазлиддин. Зодчий во дворце. Его знают и в Куве: вот этот деревянный мост через реку построен по его плану. Ну, а когда изукрашенная узорами и голубыми изразцами андижанская диванхона[4], созданная муллой Фазлиддином, понравилась властителю, Умаршейху, тогда дядя стал ого каким знаменитым! Умаршейх пожаловал ему в дар скаковую лошадь и целый кошелек золота, о том Тахир доподлинно слышал, как и о том, что живет дядя не в крепости, а за городом, — в довольстве и в уединении.
Когда мулла Фазлиддин жил еще в Куве, он учил Тахира грамоте. Теперь же, если племянник придет к нему в поисках убежища… Ну, конечно, дядя сможет взять его под свою защиту. Только вот что скажут на это старики родители? Тахир — единственный сын, возьмут да и не отпустят. А сказать им подлинную причину, почему захотелось вдруг ему уехать в Андижан, — неловко… Может, Махмуда о том попросить, пусть намекнет отцу?
— Ладно, Робия, поедем в Андижан вместе. Но уговорить моего отца будет очень трудно… Твой Махмуд дома?
— Уходил куда-то, до ифтара[5], сказал, вернется, а что?
— После ифтара пусть зайдет к нам, — потолковать надо.
— Ладно, скажу.
Робия спрятала лицо на широкой груди Тахира, прижалась к любимому и со словами: «Пусть всевышний не разлучит нас!» — тут же отпрянула и выскочила из-под ветвей.
Дождь отчетливо стучал по пустому медному кувшину, оставленному на берегу. Взглянув на кувшин, Робия вспомнила, что приходила она сюда за водой, оказывается.
Надо бы наполнить кувшин! И уходить домой.
По обычаю жених и невеста встречались тайно. Когда Робия уже далеко отошла от берега, покинул укрытие и Тахир.
Внезапно вспомнил он про страшный сон Робии, и сердце екнуло в предчувствии беды.
2
Пост в этом году совпал с самыми жаркими летними днями. Пить и есть можно было ночью, до рассвета, когда на небе еще блестят звезды, но нельзя даже прополоскать рот водой с утра до позднего вечера — до первой звезды. Выдерживать голод и особенно жажду весь долгий знойный день было мучительно: с нетерпением люди ожидали наступления сумерек, вечернего азана[6].
Наконец с минарета кувинской мечети послышался голос азанчи. Война войной, а есть-пить надо, и за вечерним дастарханом люди хоть ненадолго забывали обо всем остальном.
Тахир ел вместе со старым отцом и матерью. Пахло горячими лепешками, дыней. Вкусен был хлеб, вкусна была мастава, заправленная кислым молоком. Тахир все медлил с началом разговора о поездке в Андижан.
Кто-то ручкой камчи постучал в калитку. Старая дворняжка, лежавшая у дувала, гавкнула хриплым басом. Тахир вскочил на ноги.
— Осторожней! — предупредил отец, понизив голос. — Спроси, кто там.
Дождь перестал. Но небо еще хмурилось тучами, усиливая темноту вечера. Тахир подошел вплотную к калитке.
— Кто? — окликнул он.
Дворняжка начала было лаять, но человек за дува-лом громко прокричал:
— Тахир, ты?.. Открывай, это я, твой дядя!
— Сейчас, дядя Фазлиддин! — Тахир обернулся к дому: — Мама, это дядя Фазлиддин! — и быстро распутал цепочку на запоре калитки.
Выйдя на улицу и стоя у самых ворот, старик и старуха чинно и долго здоровались со своим родственником. Тахир тоже вышел на улицу. Неподалеку от их дома чернела двухколесная крытая арба. Какой-то человек, держась за оглобли, ловко выпрыгнул из седла запряженной в арбу лошади.
— Это чья арба?
Человек не ответил. Ответил мулла Фазлиддин:
— Это моя, моя, племянник. Я приехал к вам со своим скарбом.
— Неужели? — не сдержал Тахир удивления. Конечно, это радость, что дядя приехал, но как же так?.. Он, Тахир, надеялся жить в Андижане, а коли сам дядя приехал сюда, да еще со всем скарбом, то дорога на Андижан для Тахира теперь закрыта. А что же будет с Робией?
— Тахир, ты чего стоишь и зеваешь, давай-ка разгружай арбу! — прикрикнула мать. — Дядя под дождем, видно, немало помучился.
— Э, сестра, мало сказать, помучился! Арба все время застревала в грязи, тащились, тащились — жизнь надоела! Да и давка на дороге: беженцев не счесть.
Тахир стал помогать арбакешу разгружать арбу. Хотел огладить лошадь — рука оказалась сразу же в теплой глине. Глинистая грязь покрывала лошадь чуть не до холки. Ох, и досталось же бедным путникам… Но почему, почему они приехали в Куву, когда весь народ, спасаясь от нашествия, бежит в Андижан?.. Тахир попытался спустить на землю что-то тяжелое, засунутое в большой мешок, который ему протянул арбакеш.
— Эй-эй, потише, штука очень тяжелая, беритесь вдвоем, — сказал дядя.
В мешке был небольшой, но и впрямь очень тяжелый, железный ящик. Мулла Фазлиддин в свое время заказал его кувинским кузнецам. Ни вода не проникнет, ни в огне не сгорит. Тут мастер хранил свои чертежи. И еще — плоды иного своего искусства, рисунки! Мулла Фазлиддин учился три года в Самарканде и четыре года в Герате: вместе с ремеслом зодчего он усвоил там тайны изображения живого как живого. В Герате вошло в обычай украшать рукописи сказаний о битвах не только орнаментами, но и рисунками, а изображения Алишера Навои и Хусейна Байкары, сделанные пером и красками Бехзада, принесли художнику славу. В Самарканде же, а тем более в Фергане, изображение человеческого лица строго преследуется: единый творец живого — аллах, и неповадно смертным соперничать со всевышним. Вот почему мулла Фазлиддин хранил свои рисунки в железном сундуке.
Тахир все-таки в одиночку внес мешок в дом.
Тяжелый рыжий чекмень и вконец мокрые сапоги мулла Фазлиддин оставил у порога. Надел кожаные галоши; сполоснул лицо и руки у края крытой ямы для стока воды. Дождь промочил и рубаху под чекменем. Но летний вечер был очень теплый, хотя и сырой, и мулла Фазлиддин не стал ее менять.
Он так устал в дороге, что не тронул маставу, съел два кусочка хандаляка[7] да опорожнил несколько пиалушек чаю. Зато парень-арбакеш, тоже приглашенный в дом к трапезе, приналег на маставу с кислым молоком, опорожнив целых две миски. Потом он вышел во двор к лошади.
— Об-бо, мулла Фазлиддин! — начал тогда
