Книга Это останется с нами - Виржини Гримальди

Кто-то сигналит, в зеркале заднего вида беснуется молодой парень в ретроавто. Поворачиваю ключ в замке зажигания, жму на газ, машина кашляет, пробую еще раз, она заводится, когда загорается желтый. Я трогаюсь и машу скандалисту. Он в ответ поднимает вверх средний палец.

В Монтрее оказываюсь с наступлением ночи. Нахожу место на улице Кондорсе, напротив домика с синими ставнями. Достаю из сумки сандвич, купленный у Валери за два евро. Она собиралась его выбросить, но на вопрос: «Можно заплачу завтра?» – раздраженно зашипела. Руку даю на отсечение, что скупердяйка использует туалетную бумагу с обеих сторон.

Начинается дождь, проверяю дворники – не работают. Плевать… Я не собираюсь ездить на этой колымаге. Устраиваюсь на заднем сиденье, кладу голову на рюкзак, накрываюсь пальто, втыкаю наушники и слушаю последний диск Гран Кор Малада[2]. Закуриваю самокрутку, которую берег с утра, и закрываю глаза. Давно так хорошо себя не чувствовал. Сегодняшнюю ночь не придется спать в метро. За двести евро я купил дом.

Ирис

Месяцем ранее

В два года я упала с деревянной лошадки, катаясь на карусели. Отец плохо меня пристегнул, его отвлекла моя мать, которая, сидя на скамейке, кричала, чтобы он держал меня крепче. Я сломала запястье, мне сделали операцию и наложили швы. Мама злилась на отца, папа злился на мать, я злилась на лошадку. Так появился мой первый шрам.

В шесть лет, не желая уступить кузену пальму первенства, я что было сил мчалась на войлочных коньках по бабушкиному паркету. Моя нижняя губа «расступилась» без вмешательства Моисея[3]. В больнице ее склеили кусочками пластыря. Добро пожаловать, шрам № 2.

В семь лет абрикосовый пудель наших соседей откусил кусочек от моей икры. Шрамов стало три.

В одиннадцать лет, на уроке английского, я согнулась пополам от сильной боли, не дослушав вопрос учительницы.

Она приняла это за уловку, чтобы не отвечать, и не отпустила меня в медицинский кабинет. На следующее утро меня прооперировали по поводу аппендицита, и я стала любимицей училки, которая чувствовала себя виноватой. Привет, шрам № 4.

В семнадцать лет мне удалили родинку на щеке. Она выпирала и уродовала лицо, казалось, что к коже прилип «Коко Попс»[4]. Мне сделали пять обезболивающих уколов и наложили шесть швов. Это был мой пятый шрам.

В двадцать два года я проснулась однажды утром с болью в копчике, из-за которой могла передвигаться только как тюлень на ластах. При осмотре врач обнаружил абсцесс, последовала немедленная операция. Анестезия подействовала слабо, я думала, что умру, но, проснувшись, увидела потолок и убедилась, что жива. В течение трех недель толстая повязка смягчала боль, когда я садилась. Шрам № 6 занял свое место.

В двадцать шесть лет я загорала на пляже, порыв ветра вырвал из песка зонт моего соседа, и он ударил меня по голени. Бедняга рассыпался в извинениях и… пригласил меня на ужин, но я предпочла уехать с пожарными в больницу. Честь имею, шрам № 7.

В тридцать лет я встретила Жереми. И получила восьмой шрам.

Сентябрь

1

Жанна

Жанна опустила поварешку в гусятницу и задумчиво наблюдала, как расходится мякоть овощей.

За пятьдесят лет у них с Пьером выработались стойкие привычки. Она всегда просыпалась первой, выдернутая из сна мрачными мыслями. Так и родилась с этой неистребимой меланхолией, набрасывавшей непроницаемый покров на любые хорошие новости и радостные моменты. Иногда, без всякой видимой причины, она чувствовала, как у нее в животе разверзается бездна и засасывает ее. Она сжилась с этим, как с фоновыми шумами.

Жанна тихонько вылезла из постели, налила себе чаю и перешла в другую комнату, где всегда шила в ожидании, когда встанет Пьер. Они вместе завтракали, вместе собирались и вместе уходили, каждый на свою работу. По вечерам она возвращалась следом за ним, он заходил в булочную, она – в кулинарию, они вместе готовили ужин и вместе смотрели какой-нибудь фильм или передачу.

Уже три месяца Жанна распускала, петлю за петлей, полотно привычек. Множественное число стало единственным. Та же обстановка, те же часы, но все звучало в пустоте. Даже меланхолия исчезла, как будто вся жизнь была тренировкой траура, с которым ей теперь придется бороться. Она стала бесчувственной.

Будин залаяла, когда в дверь позвонили. В дверях стоял почтальон с заказным письмом в руке.

– Пожалуйста автограф, мадам Перрен!

Она выполнила просьбу, пока Будин увлеченно обнюхивала обувь посланца. Эта псина идеально подражала хрюканью свиньи.

Жанна не стала вскрывать конверт, она знала, что в нем. То же, что и в двух предыдущих. На последний звонок она тоже не ответила. Банковскими счетами занимался Пьер, и он не скрывал от нее, что в последние месяцы их финансовое положение стало неустойчивым.

Жанна и Пьер принадлежали к так называемому среднему классу. Зарплаты позволили им в 1969-м купить четырехкомнатную квартиру в XVII округе и жить комфортно – без излишеств, но и не ущемляя себя. Раз в год они путешествовали и делали пожертвования в несколько ассоциаций. Выход на пенсию повлиял на ритм жизни, они отказались от дальних поездок, стали покупать меньше рыбы и мяса, и дела со счетами наладились.

Пенсия по случаю потери кормильца, которую она теперь получала вместо пенсии Пьера, резко ухудшила дело. Банковский консультант посочувствовал Жанне и предложил выход – продать квартиру, что было исключено. Это была не ее, а их квартира. Пьер все еще жил в комнатах, в запахе трубочного табака, пропитавшем стены, в кухонной двери, которую он однажды весенним днем выкрасил в зеленый цвет, и она все еще могла разглядеть в окно его сутулый силуэт.

Жанна положила конверт на буфет в прихожей и позволила Будин забраться к ней на колени, включила телевизор и наугад выбрала канал. Что угодно, только не тишина. На экране молодой человек показывал покупателям комнаты, а голос за кадром озвучил цифры того, что он представил, как бурно развивающийся вид жилья. Заканчивался сюжет слоганом: «Снимайте квартиру на паях – и ваши дела пойдут на лад!»

2

Тео

Как и каждый четверг, меня будят мусорщики. Шесть утра. Я утыкаюсь головой в подушку, которую стащил в «Монопри». Никто ничего не заметил, хотя пришел я с плоским животом, а вышел «на пороге родов». Я не