за стеной водопада.
Калмык рос на самой вершине холма и Ветер не упускал случая растрепать в разные стороны его ветви или дать легкий пинок ему под ствол.
Еще Дерево недолюбливал прибегающих к нему диких кабанов, лис, медведей и зайцев, их иерархия в пищевой цепочке на какое-то время уравнивалась, когда те, поочередно обгрызали его и чесались о ствол, сплавляя на него своих блох.
Шли годы, но тоска Дерева не уходила — он дружил со всеми, даже с недоброжелателями, с ним же, не дружил никто.
Иногда, при безветренной погоде, он мог расслышать шепот других деревьев, растущих на другой стороне реки, но их наречие было ему незнакомо.
Калмык старился, Ветер согнул его почти вдвое, мысли о смысле жизни и собственном предназначении, вызывали лишь горечь и головную боль.
Он научился радоваться даже злым порывам ветра, радовался короедам щекочущим его кожу и уж немыслимым счастьем было, когда какая-нибудь залетная птица, раскинув лапы и клюв на изнанке своего крыла, находила в его ветвях ночлег.
И когда у него не осталось ни малейшей надежды встретить настоящего друга, вдруг к подножью его холма, быстрой рекой выбросило Змея.
Бедняга сорвался с горы и попал прямо в водопад, тот потрепал его о камни и чуть не утопил в себе, но Змей чудом зацепился за торчащие корни Калмыка, и спасся от неминуемой смерти.
С тех самых пор, у Дерева появился настоящий друг!
Каким-то невероятным образом, в своей безмолвности, оба смогли расслышать мысли друг друга.
Выяснилось, что Змей был очень веселым парнем и не терял чувство юмора, даже будучи неизлечимо покалеченным.
Он рассказывал невероятные истории о том, что их окружает, конечно же, изрядно приукрашивая свои рассказы.
Чтобы приободрить Калмыка, он говорил, что другие деревья считают его чужаком. Они сторонятся его, из-за мощных корней и странной формы ветвей, не узнавая в нем ни лиственницу, ни осину, ни какое-либо другое дерево растущее в округе.
Рассказывал о хозяевах планеты — людях, авторитетно заявляя, что люди — это будущие деревья. Что их скелеты и вены — это будущие стволы и ветки, и когда придет время, вместо кожи они обрастут корой и вуаля, в полку деревьев прибыло!
Говорил, что Калмык плохо слышит, из-за Реки, поедательницы слов и звуков, и прижимая хвост к сердцу, клялся, что та совсем припадочная и выжившая из ума старуха — карабкаясь по скалам, она забирается повыше и притворяясь водопадом, со всей своей водяной дури, бросается на зверей и птиц оказавшихся на водопое.
Еще Змей переводил Дереву песни, звучащие с мимо проплывающих теплоходов — о реке Волге, что течет издалека долго, о хлебах спелых и снегах белых, о рассветном гонце малиновом звоне и прочей непереводимо дискотечной любви и ненависти.
Говорил в основном Змей — Дереву нечего было поведать и он просто слушал, тихо радуясь этой дружбе, как ребенок — трухлявый от старости ребенок.
Так проходил день за днем, год за годом, пока в один из дней, Змей слег и не смог больше сдвинуться с места — он умирал.
Треском заполнилось долина, когда Калмык во весь голос зарыдал истошным безгласием.
Проклинать он не знал как, молится, тоже неумел, и он ревел и трещал до тех пор, пока его рассудок не пошатнулся — в этом безумии, он покинул внешнее, пересек черту здравомыслия и оказался в своем внутреннем мире.
Наступила тишина и отступила боль — Калмык вспомнил свою природу и свое предназначение.
На мгновение, в этом спокойствии, ему даже стало безразлично, что случится со Змеем.
Но прожив очень долгую жизнь, ему было очевидно — что внешнее, далеко не всегда равняется внутреннему, и что уйдя в себя, он может бесконечно растворяться в небытии, сохраняя отрешенность. Но столкнувшись с фиксированными законами наружного мира, всё его умиротворение способно пошатнуться и рассыпаться в одно мгновенье.
Он догадывался, что его внутренний дзен, отражается в реальном мире безучастностью и черной неблагодарностью, по отношению к единственному другу.
Теперь, когда в нём впервые заговорила воля, он принял первое в жизни самостоятельное решение — исполнить желание Змея.
Решив вернуться с новым знанием наружу, он и не подозревал, что его план, станет первопроходческим в магическом мире деревьев на его родине.
Когда сознание Дерева вернулось во внешний мир, Змей лежал кольцом возле него, обняв собою торчащую и треснувшую часть корня.
Калмык всё еще не мог хорошо видеть и слышать, но реальность уже не впивалась в него своими зубами, высасывая все соки, власть над его настроением она больше не имела — теперь в его темени пульсировал шаринган.
Больше всего на свете, Дерево не хотел отпускать друга, но умирали оба, и всё что ему оставалось, это самому сгенерировать намерение на исполнение чужого желания, так как сознание Змея путалось и тот не смог бы четко его выразить.
Змею оставалось только прочесть заклинание и смерть отступила бы, объединив две умирающие жизни в одну — новую!
Калмык настроился на воспоминание, когда Змей напевал ему песенку: «Ничего на свете лучше нету, чем бродить друзьям по белу свету. Тем, кто дружен, не страшны тревоги, нам любые дороги дороги…».
Под эту песню, Змей мечтал, как было бы здорово, если бы они вдвоем могли свободно перемещаться по земле, он сетовал, как это ужасно — ползать или стоять сиднем на одном месте всю жизнь, и как бы ему хотелось летать, на худой случай — ходить.
При этом, он непременно хотел быть огнедышащим змеем и подмигивая, уточнял, — для самозащиты.
Калмык на нервных окончаниях шарингана держал намерение, пропуская его через сознание, сердце и тело до тех пор, пока осмотическое давление не достигло своего предела и смола не забурлила бушующим потоком по стволу и веткам, выталкивая собственную жизненную силу.
Она вытекала наружу до тех пор, пока не истекла последней каплей, застыв заклинанием на спине Дерева.
Но от старости и дряхлости, смоле не хватило сил разъесть кору и заклинание осталось запечатанным под ней.
К тому времени, Змей уже был полумертв и Калмык из последних сил, своими хрупкими ветвями, сдирал собственную кожу.
Ветки ломались, а кора всё не поддавалась.
Дерево в немой мольбе, беспомощно крутил по сторонам головой в поисках помощи и она пришла к нему из самого неожиданного места — Ветер глядел из своего ущелья на эти муки и его сердце дрогнуло — он пронесся мимо Дерева, вихрем закружив его в своих бесшабашных объятиях, сдувая с него кору, пока не сорвал её
