рельсы, волнение — агент неверных решений. Всё бы и дальше напоминало странный крестный ход. Тропа, источник которой далеко впереди, начинала затягиваться за спинами последних, самых сирых из потока. Слышно лишь, как проводники вонзают мачете в строфант. Шире, чем по двое в ряд, построиться не выходило, тем уязвимее они были для Бразилии, для глиняных божков Маражоара nas colinas [1], для города Z. Головы паломников склонены, на некоторых находило, и они пропускали караван, шатаясь на водоразделе с чащей, то цеплялись за спаржу, то золотистая игрунка держала за шиворот — твари всё схватывали на лету, — чтоб поцеловать определённую икону. Это, несомненно, происки тёмных сил, ну а Господь наставлял, как их парировать. Смутно видны заросшие, почти разорванные изнутри сассапарилем зáмки с языческими щитами на фронтонах, salto de água [2] у порталов в святилища, в венце каменные лица с туземными и зооморфными чертами, на скатах оранжевые papagaio, покачиваются в такт движения процессии. Листовые лягушки дублируют опахала папоротников, стволы пальм без конца и без начала, озерца батрахотоксина, он уже и на лаптях. В вечно зелёном мире то кайман пожирал ягуара, то ягуар — каймана, а Селивестры, Иакинфы и Владлены гнали от себя эти образы, в них вибрировали сильные чувства. Аристолохия заплетала брошенные чёрные зонты, котомки на палках, цветные ленты, костыли, хоругвь и следом за ней старика, который не смог её нести. Опустив голову, он спешил по мощённой бутовыми камнями дорожке. Со стороны могло показаться, что его путь, как и перед этим, был беспорядочен, не имел цели, но короткие ноги в полосатых чулках переставлялись весьма ходко, словно только они сейчас вращали планету.
На длинной скамейке, из центра которой торчал фонарный столб, а крылья повторяли неоконченную дугу, сидели Константин Циолковский и Прокудин-Горский, фотограф. Тихо, но горячо спорили, Константин Эдуардович пришвартовал к столбу сани со спущенным парусом и теперь держал на них ноги в пыльных сапогах. Речь, само собой, шла о космическом лифте, Циолковский брал за грудки ученика Менделеева по вопросу материала для троса, там не любой годился.
Конца аллеи не было видно — таков Лазаретный сад, — он терялся в соединении крон. Башмаки, могущие поддеть и крота с сажени, повернули на тропу, влево, она терялась и вновь возникала среди пожухлого сизаля. За зарослями обнаружилась небольшая площадь с разваленным каменным фонтаном, с краю телефонная будка. Дверь заглушала воспроизводимые за ней, переполненные сведеньями объяснения. Рывками он пересёк площадь, сделал особую стойку с противоположной стороны у порога, ненадолго замерев, на цыпочках уплотнился, прижался щекой к пахнущей краской поверхности. Из будки шла труба, он проверял накануне, но не установил, куда та приводит. Обследовал место два дня назад, то и дело вскидываясь на суету у крыльца лазарета в ста шагах правее, поэтому хорошо воображал медный раструб, который Г. теперь крутил в руках, тёплый деревянный наушник с потёртым ремешком и погнутой иголкой. Хотел врéзаться, но так и не докопался до бомбарды, устроенной не иначе как близко к центру земли, а может и ведущей, туда, где ядро утоплено в горячий источник, по абрису волны секут ни к чему не приставленные ступени в песке, сидерофильные вельды, естественные резервуары вируса бешенства, абсолютная плодородность, пять миллиардов муравьёв снуют по баугиниям; регион на стыке биологии и географии, куда ещё не пришла победа дарвинизма, непрекращающийся чавкающий звук, готовые скипидарные ванны, следы всех экспериментальных проверок с поверхности, круглосуточно освещённые катки из полированного озокерита, силуэты смазанных жутких лиц, впалые и выпуклые, они словно следы древней вечеринки здесь тех, кто всё начинал.
Рассохшиеся стропила подвальной крыши кое-где перетекали в бетонные двутавры. Плашки из ланолина давно не метены, все в прилипшей лакрице. В углу стояло трюмо, между его рамами и стеной тянулась паутина, и эта внешняя простота обстановки отнюдь не значила, что здесь История не может сделаться оперой Природы. На стальной армейской койке из разрозненного вязания и плащ-палаток импровизированная постель, перпендикулярно широкий стол с фанерной крышкой, без скатерти, с букетом изгибов между сосудами и расправленными под стеклом географическими картами.
Ранним утром в дверь постучали, но явно дежурно. Потом долго копались в замке. Готлиб вошёл, стал рыться на столе в поисках свечки.
— Что за археологический поединок с утра пораньше?
Ворох брезента с люверсами на койке ожил, он вздрогнул.
— «Археологический» громко сказано, — быстро справившись с собой.
— А, это ты.
— К тебе ещё кто-то заглядывает?
— Странно, что ты решил зайти именно сюда, а не на квартиру. У меня ничего не изменилось.
— Как и у англичан с бурами. Слушай, а она не может, в принципе, принадлежать человечеству? Как дождевые леса Амазонии или Луна?
— Да я тебя понимаю, не строй иллюзий на этот счёт. Если смотреть с твоей колокольни, то понятно, отчего ты так в мой свиток, я, может, только его и сумела спасти из той жизни, вцепился.
— Аллюзия на Кристофера Рена мне претит.
Женщина встала, кутаясь в накидку из макинтоша, простучала к столу. С некоторых пор она всё дальше отходила от человеческого во внешнем виде, сейчас читала книжку по эзотерике. Взяла конверт из обёрточной бумаги, макнула туда палец и втёрла в дёсны порошок, оголяя отличные жемчужные зубы; она почти никогда не улыбалась, хотя это сильно бы её выручало.
— Откуда такая привязанность к, в сущности, подтирке? Ты же не подвинувшийся на просвещении коллекционер.
— Вряд ли ты так долго сможешь, — не дождавшись ответа, заметил он. — Ну а что скажешь, если я, в свою очередь, скажу тебе, что знаю, куда ты прихромаешь, если станешь сверяться.
— Да ты прямо Эжен Видок. Готфрид — это был мой человек. Только вообрази, как давно он попал в источники, если его звали как какого-нибудь французского короля.
— Вя, вя, вя, вя, вя, вя… трибуны раскола мира от смерти одного человека, которые, скорее всего, не весомее инцестников из греческих трагедий.
До подписания всё выглядело приблизительно так.
Нет в бой, нет не в бой, нет в бой, к этому всё располагает, что и есть уничтожение системы, вернее, её скрепы, конечно, но будет уничтожение. Столпы собачатся, наварх уже взмок от челночного бега, солнце палит, выбеливая равнину где-то в меже непокорённого востока. Да просто сюда ещё никто не добирался в этом веке. А эти двое всегда парой путешествуют, или это Северин сел на хвост войску? или это Сатрап тащится за ним по всем отрезкам паломничества, желая что-то перенять, вытаптывая вектор хаджа, вбивая его в лицо планеты, чертя морщину приоральной области? Толпа позади и в
