вопросительно глядели на меня.
— Я к вам, — подтвердила я и, уплывая от него, вдруг ощутила ликование оттого, что я пришла к нему, ждала его, что хоть так я причастна к этому измученному суровому человеку. — Я по поводу вашей больной Наташи Самсоновой…
В его глазах появился интерес, взгляд как бы вычленил меня из окружающих предметов.
— Кем вы ей приходитесь?
У него был глуховатый голос с резкими отрывистыми интонациями.
Преодолевая головокружение, я уцепилась взглядом за крошечное бурое пятно на рукаве его халата.
— Я… вообще-то… никем…
— То есть?
Колючий взгляд заставил меня оставить в покое пятно на его рукаве, снова ощутить, как плывет под ногами пол и сигналом величайшего бедствия или немыслимого счастья бьет с размаху в виски кровь.
— Я… верней, мы, студенты актерского факультета, шефствуем над детским домом… верней, интернатом, где Наташа учится…
— Верней, живет, — подсказал насмешливый голос хирурга.
Я согласно кивнула.
Бурое пятно на рукаве двоилось, троилось, четверилось, заполоняя весь зеленый рукав пляшущими точками.
— Наташа проснулась после наркоза. Пока состояние тяжелое. Звоните утром, — сухо посоветовал доктор и обернулся к женщине, которая на протяжении всего нашего разговора время от времени трогала хирурга за плечо.
Как сквозь сон слышала я ее настырный визгливый голос. Этот голос что-то требовал от хирурга, что-то сулил, чем-то угрожал. А я стояла оцепенев, точно ноги мои были приклеены к полу.
Досада на лице врача сменилась готовым вот-вот прорваться гневом.
— Я вам повторяю — условия для всех послеоперационных детей равны. И не обращайтесь ко мне с подобными предложениями — не по адресу!
Яркие пятна румянца выступили на скулах врача. Резко повернувшись, он шагнул к двери в отделение, а потом обернулся ко мне и сказал своим отрывистым голосом:
— Девочке можете передать лимоны и морс.
Я еще долго смотрела на белую дверь, за которой скрылся Глеб. Глеб Евгеньевич, заведующий хирургическим отделением, как сообщили мне в справочном.
— Я же не виновата, что мой ребенок не привык к таким условиям. А ваш? У вас девочка? — вывел меня из оцепенения тот же визгливый голос.
Миловидная женщина с надменным лицом требовала от меня ответа.
— Моя девочка… ко всему привыкла.
Голос мой прозвучал с такой горечью, что женщина растерянно спросила, вглядываясь в мое пылающее лицо:
— То есть… как?
Я молча вышла из приемной, плотно прикрыв за собой дверь.
«Надо приготовить морс, он сказал принести морс и лимоны». «Морс и лимоны. Морс и лимоны» — стучало в висках, а я все убыстряла шаг. Я уже почти бежала по тротуару, и люди оглядывались мне вслед и, наверное, недоуменно пожимали плечами. «А ваша девочка?» «Моя девочка!..» Ей даже не снилось, этой холеной благополучной блондинке, какой жизненный опыт у худенькой моей девочки Наташи. Он сказал «морс и лимоны». Девочке Наташе нужны лимоны и морс. Остальное не важно… Вот только почему-то глаза застилает от нежности к этому чужому и откуда-то знакомому… усталому человеку с жестким выражением глаз и нервными кистями рук в набухших синих прожилках. Ах, как славно, что Наташа в этих руках! Повезло… А такое везение равноценно спасению жизни. Он сказал «морс и лимоны»… и еще он сказал «состояние тяжелое»… но ведь после операции так всегда говорят — «состояние тяжелое». Морс и лимоны. Она выживет. Вернется… домой, в свой четырехэтажный блочный дом, влезет в свое застиранное байковое платье, которому, похоже, сносу нет, будет снова ревниво оберегать свою нерастраченную детскую любовь для невероятно сказочного появления мамы. Они ведь все ждут маму. Вопреки знанию о том, что мама отдала ее, его, их, отреклась навсегда. Что ж, это и взрослому, циничному уму непостижимо, а дети… Тем самозабвенней ждут, чем лучше знают все. Главное — морс и лимоны. И пусть она вырастет доброй, красивой, верной, нарожает кучу детей, и на всем белом свете не будет матери преданней и заботливей моей девочки Наташи. И так хочется прижаться лбом к его сильным рукам в прожилках и рассказать о том, как невозможно ходить туда, к этим детям, как невозможно не ходить…
«Морс и лимоны!»
…Глеб вздрогнул, с удивлением вскинул голову.
— Извини, не понял.
Я виновато улыбнулась.
— Я ничего не говорила.
— Ну, пусть будет так…
— Я просто подумала… помнишь… вспомнила, как ты лимон съел прямо с кожурой.
Глеб устало улыбнулся.
…— Вот лимоны и морс, как вы велели.
Тогда он тоже внезапно улыбнулся. Эта улыбка застала меня врасплох, я совсем не была готова к ее появлению. Словно внутри этого человека зажгли свет, так вдруг вспыхнули и засветились ласково его глаза, так преобразилось его худое лицо.
— Сколько же здесь лимонов? Пять килограммов?
Я отрицательно замотала головой.
— Три.
— Столько не нужно, — голос хирурга прозвучал неожиданно мягко, — я возьму две штуки.
— Обратно не понесу. Раздайте другим детям! — распорядилась я и сама испугалась категоричности своего заявления.
Не сводя с меня своего сияющего взгляда, Глеб достал из пакета лимон и откусил.
Я сморщилась.
— Кисло? — поинтересовался он, жуя лимон.
— Очень… Они немытые.
— Не страшно. В кожуре лимонов — эфирное масло.
— Правда?
Я почему-то очень обрадовалась этому сообщению.
А с лица хирурга неотвратимо сползала улыбка, вытесняемая какими-то терзавшими его мыслями.
— Возможно ли в условиях интерната создать условия для выхаживания девочки?
Глеб ждал моего ответа, уже глядя сквозь меня, погруженный в течение собственных мыслей.
— Не думаю. Вряд ли… Но… я могу забрать ее на время к себе.
— Вот этого делать не надо! — резко возразил хирург.
— Почему?
— Потому что потом ей надо будет возвращаться в интернат.
— Но ведь случается, что воспитатели берут детей к себе домой, — возразила я.
— Воспитатели пусть берут, — усмехнулся Глеб, — а вам не стоит.
— Почему?
Я замерла, ожидая его ответа.
— Потому что в вас есть нечто такое… что может крепко привязать ребенка.
Глеб задумчиво рассматривал мое лицо, словно я была какой-нибудь портрет, а не живой человек.
— Я не думала об этом, — растерялась я.
— Вам об этом никто не говорил, — уточнил Глеб и снова надкусил лимон, совсем не морщась, словно не ощущая никакой кислоты.
…— Ты — супермен, — пробормотала я, глядя, как чуть заметно подрагивают его натруженные пальцы.
— Что ты все время бормочешь под нос? — Глеб потянул со стола чью-то толстенную историю болезни, устало перелистал испещренные страницы с собранными гармошкой вклейками кардиограмм. — Не утверждай только, что ты опять ничего не говорила. Я не сумасшедший.
Я покачала головой.
— Ты не сумасшедший. Ты — хуже.
Глеб удивленно взглянул на меня, а я размазывала по щекам
