«1. Турецкое правительство никогда не будет в состоянии знать заблаговременно об угрожающей ему опасности, и потому нельзя даже будет обвинять Порту в лживости расположения ее к нам, если она не позовет нас вовремя на помощь.
2. Турецкий флот по бездеятельности и слабости своей не только не будет в состоянии противиться вторжению в Дарданеллы; но даже будет взят и присоединен к неприятельским силам для действия против нас.
3. Когда неприятельские эскадры, стоящие обыкновенно близ Смирны, захотят вторгнуться в Черное море, то они будут бомбардировать Одессу прежде, чем узнают в Петербурге о вторжении их, и войска наши не только не поспеют в Дарданеллы для обороны входа, но и не увидят Босфора прежде изгнания неприятеля из Черного моря…
Весь договор был написан без видимой обдуманности. Мелькали правдоподобие и возможность другой экспедиции; спешили кончить настоящую, опасаясь всеобщей войны в Европе, и думали положить основание будущего посещения нами Царьграда, трактатом, сделанным без всякого поручительства со стороны турок; ибо они до последнего дня падения своего могли еще признавать себя в силах держаться без нашей помощи.
Со своей стороны, сераскир, заключая условие секретной статьи, знал, что дарданелльские замки не в состоянии помешать вторжению, но, давая высокую цену мнимым силам знаменитого пролива, уже давно пришедшим в ослабление, он делал нам угодное и вместе с тем имел в виду скорейшее удаление наше. При том же Порта всегда могла оправдаться в случае вторжения, несколькими выстрелами, пущенными с дарданелльских батарей по неприятельским судам»[3].
Вскоре после заключения Ункяр-Искеллейского договора Великобритания, опасаясь чрезмерного усиления России в Турции, ультимативно потребовала от державы Николая I запрета на проход русских военных кораблей через Дарданеллы в Средиземное море, что фактически делало для России его бессмысленным и неработающим: «они вскоре после заключения договора требовали от нас к запретительному условию дополнения, по коему бы равно и нашим военным судам был воспрещен выход через Геллеспонт в Средиземное море, на что… мы и согласились»[4].
Но самое главное – Ункяр-Искелесийский договор с его тайной статьей, этаким секретом Полишинеля, стал спусковым механизмом для формирования ведущими мировыми державами условий для международной изоляции России, что так наглядно и очевидно продемонстрировала спустя всего два десятилетия разразившаяся Крымская война, ставшая крахом всей восточной политики России и личной драмой ее самодержца. Но, как известно, нет пророка в своем Отечестве. Впрочем, это совсем другая история…
…По возвращении на родину Николай I должным образом (в его понимании) оценил заслуги Н. Н. Муравьева. В июле 1833 года Муравьев был пожалован в генерал-адъютанты, в апреле 1834 года назначен исполняющим обязанности начальника штаба 1-й армии. В том же 1834 году Муравьев составил записку «О причинах побегов и средствах к исправлению недостатков армии». Цель и содержание записки Муравьев объяснял в своем дневнике: «…я составил записку, в коей изложил горестное состояние, в коем находятся войска в нравственном отношении. В записке сей были показаны причины упадка духа в армии, побегов, слабости людей, заключающиеся большею частью в непомерных требованиях начальства в частых смотрах, поспешности, с коею старались образовать молодых солдат, и, наконец, в равнодушии ближайших начальников к благосостоянию людей, им вверенных. Тут же излагал я мнение свое о мерах, которые бы считал нужными для поправления сего дела, погубляющего войска год от году. Я предлагал не делать смотров, коими войска не образуются, не переменять часто начальников, не переводить (как ныне делается) людей ежечасно из одной части в другую и дать войскам несколько покоя»[5]. Записка заключала, несомненно, много ценных указаний, и даже император Николай I, сделавший на полях ее массу отметок, объяснений и замечаний на разные пункты, неоднократно начертал «справедливо».
Собственные записки
1829–1834
1829 год[6]
1-го числа января месяца я возвратился в Тифлис. Надобно было сделать какое-либо устройство в доме. Я видел необходимость привести все в единую власть и умериться, дабы впоследствии и последнего не лишиться…
Сколь ни тягостно было для покойной жены моей такое решение мое, но, зная обязанности свои, она в дело сие не мешалась и, приняв на себя управление дома, старалась сообразить и согласовать желания сторон…
Не менее того влияние, которое Прасковья Николаевна[7] имела в доме, не могло совершенно прекратиться, и я часто находил себя в необходимости допускать оное, тем более что я душевно любил все семейство ее и принимал вышеизъясненные меры для общего блага нашего. Я совершенно допускал все ее распоряжения относительно маленькой дочери моей, по большой опытности, которую пожилые женщины в сем деле имеют. Жена моя была вторично уже беременна, а состояние требовало попечения обо всем доме, тем более что я готовился с весны к предстоявшему другому турецкому походу.
Мне было назначено произвести в то время много смотров. Оставалось еще осмотреть Херсонский гренадерский полк, Нижегородский драгунский, Сводный уланский, понтонную роту, саперный батальон, части карабинерного полка и гренадерскую артиллерию. Я не успел всего сделать до выступления в поход, ибо был занят и устройством бригады своей, и соображением получаемых мною смотровых бумаг, а между тем в конце следующего февраля месяца был командирован внезапно с отрядом для освобождения крепости Ахалцыха, обложенной турецким войском, собравшимся из Аджары. Смотры сии я окончил уже во время похода, а иные на обратном пути из оного, во время пребывания в Гергерском карантине осенью.
Но при собирании бумаг от полков Грузинского и Херсонского гренадерских, я нашел те неумеренные требования насчет свидетельств, которые делал Фридрикс для своего полка. Сие было им внушено, дабы не быть одному в неправильном ходатайстве своем. Симонич охотно следовал внушениям Фридрикса, и Бурцов, командовавший Херсонским полком, не упускал случая. Я не находил средств удовлетворять сим непомерным требованиям и показал оные Сакену[8], ибо полковые командиры находили средства в разговорах с Паскевичем вырывать у него неосторожные изустные обещания и, основываясь на оных, входили с сими представлениями. Сакен знал и видел сие; но, избегая или неудовольствий, или умножения дел, оставлял все сие без внимания. Наконец я принял свои меры и, оградив себя письменным от него разрешением, выдал сии свидетельства, по коим, как я выше сказал, еще при выезде моем из Грузии не было ничего получено и, как я полагаю, вряд ли что получилось после того.
