Думал ли красноречивый аббат Грегуар, изобретая термин «вандализм», об этих бесчисленных зверствах, творимых его соотечественниками и современниками? Вспоминал ли он послания православных (кафолических) епископов Вандальского царства, описывавших те свирепые гонения, которым подвергались православные христиане со стороны вандалов, придерживавшихся другой, арианской, ветви христианской веры? В этих епископских посланиях подробно описывались аналогичные зверства, призванные еще больше подчеркнуть ужас завоевания вандалами римской Африки и ее столицы — Карфагена. Возможно, что вандалы были особенно ненавистны аббату — правоверному католику, хоть и республиканцу — из-за своей приверженности ложному, еретическому учению александрийского пресвитера Ария, осужденного как греко-кафолической, так и отколовшейся от нее впоследствии римско-католической христианскими церквями? Но нет, похоже, сорок тысяч жертв революционного террора скорее сделали аббата Грегуара равнодушным к человеческим страданиям и зверствам, чем вызвали его возмущение этими зверствами. Его побудила к изобретению термина «вандализм» не пролитая человеческая кровь, а отбитые носы у статуй святых, выброшенные из гробниц останки блаженных, брошенные в грязь реликвии в местах паломничества. В его устах «вандалы» стали злодеями совершенно особого рода, направлявшими свою разрушительную, истребительную энергию на культовые здания, свидетельства и памятники религиозной культуры и архитектуры, стремясь причинить душевные страдания тем, для кого эти свидетельства и памятники имели большое и непреходящее значение. При этом речь идет о весьма тонких различиях, важных, видимо, прежде всего, для французов, в связи с определенными особенностями их национального характера и менталитета.
Так, когда в годы Первой мировой войны германская артиллерия нанесла сильные повреждения Реймсскому кафедральному собору, патриарх французской литературы Ромен Роллан, считавшийся честью и совестью своей нации, через линию фронта, беспощадно рассекшую тело, как казалось еще совсем недавно, единой Европы, призвал Гергарта Гауптмана, патриарха литературы немецкой, возвысить свой голос в защиту общего европейского культурного наследия. Гергарт Гауптман, и в его лице — германская нация, пожалуй, одержал над своим французским собратом по перу и представляемой тем французской нацией, своеобразную моральную победу, подчеркнув в своей ответной телеграмме, что растерзанная на этой великой войне грудь собрата по человечеству вызывает у него большее сожаление, чем разрушенный каменный фасад.
Так что аббат Грегуар мыслил и вел себя не иначе, чем впоследствии — Ромен Роллан или же парижане, простившие прусскому фельдмаршалу Гебгарту Леберехту фон Блюхеру в 1815 г. его победы над французами, но не его манеру спать прямо в сапожищах на монаршей кровати во дворце Сен-Клу. А позднее, в 1871 г. горько оплакивавшие не столько разгром своей Второй империи пруссаками и прочими примкнувшими к пруссакам, немцами, сколько разрушение по приказу Парижской Коммуны установленной в честь побед Наполеона I Вандомской колонны (типичный пример вандализма).
Как бы то ни было, из вышесказанного можно сделать два вывода.
Во-первых, вандализм не представлялся изобретшему это понятие аббату Грегуару образом действий, свойственным исключительно германцам.
Во-вторых, в его представлении вандализм характеризовался особой, ярко выраженной бессмысленностью, фанатичным духом разрушения ради разрушения, непостижимыми для нормального человека действиями, совершаемыми только ради того, чтобы быть совершенными, и напоминать всему миру о том, кто их совершил.
Но, коль скоро это так, аббат приписывал вандалам весьма современный образ мыслей и модель поведения, возможные лишь в развитом обществе, обеспечивающем своим членам все необходимое для жизни. Даже если предположить, что так называемый «вандализм» обретает хоть какой-то смысл благодаря тому, что, разрушая каменные свидетельства культуры или мировоззрения, исповедующие его «вандалы» стремятся разрушить саму эту культуру и само это мировоззрение, подобная модель поведения была, вне всякого сомнения, чужда «варварским» племенам, мигрировавшим на территорию позднеантичной Римской «мировой» империи в пору Великого переселения народов, постоянно кочующим в поисках пищи и мест, пригодных для поселения. По мнению французского историка Эмиля Феликса Готье, проведшего значительную часть своей жизни на Мадагаскаре и в Алжире (тогдашних колониях Франции), достигнуть подобной «степени систематической глупости» (вандализма) могут лишь культурные люди, поскольку варвары предпочитают предаваться более доходным и прибыльным занятиям (говоря по-простому — грабить, вместо того, чтобы тратить время и силы на разрушение памятников чужой материальной культуры, особенно — монументальных). И вряд ли настоящий варвар стал бы восхищаться тем,
Как будут весело дробить обломки статуй
И складывать костры из бесконечных книг…,
в отличие от «утонченного» эстета-декадента Брюсова, напялившего маску варвара для эпатажа столь же «утонченной» публики.
Следует заметить, что в давно уже ставшем достоянием прошлого французском Алжире проживало в свое время немало выдающихся знатоков вандальской истории и культуры. Они обладали счастливым сочетанием знания городской и сельской местности Северной Африки, туземных народов области Атласских гор и классического европейского образования. Благодаря их усилиям, изысканиям и открытиям был придан новый импульс вандалистике, пережившей настоящий расцвет, позволивший преодолеть в умах укоренившееся в них с античных времен представление о коренной противоположности, антитезе между античностью и варварством, средиземноморской культурой и германцами. Занимавший, так сказать, в силу чисто географических (но и иных) причин, промежуточное положение между французами и немцами, бельгийский ученый Жан Декарро сделал как-то очень меткое и мудрое замечание: «Каждый всегда варвар для кого-то». Всякая цивилизация, варварская или культурная, основанная на силе военной аристократии или созданная духовной элитой, внесла свой, уникальный, вклад в идейное богатство всего человечества.
Эти мудрые слова бельгийского ученого по сути дела избавляют нас от необходимости задаваться вопросом, почему аббат Грегуар из числа многих весьма схожих между собой «варварских» племен эпохи Великого переселения народов выделил именно вандалов, навеки заклеймив их в своем выступлении перед Конвентом в 1794 г. Разве не мог он избрать для этого гуннов (с которыми французская пропаганда постоянно и на все лады сравнивала «немецких варваров» в годы Первой мировой войны)? Или, скажем, готов, которые, собственно говоря, и гнали перед собой вандалов по римской Европе? И почему он, не вдаваясь в подробности столь далеких от него позднеантичных времен, не мог сравнить происходящее у него на глазах, скажем, с событиями мая 1527 г.? С вошедшим в поговорку «Сакко ди Рома», разграблением «Вечного города» на Тибре (самым ужасающим за всю его двухтысячелетнюю историю), совершенным наемниками коннетабля де Бурбона (не германца, а француза), не привлеченного впоследствии к ответственности за это неслыханное, и притом — кощунственное, злодеяние, поскольку смерть постигла его на штурмовой лестнице при взятии города (возможно — от рук знаменитого скульптора и ювелира Бенвенуто Челлини, командовавшего папской артиллерией). Подчиненные коннетаблю испанские и немецкие ландскнехты императора «Священной Римской империи», на чью сторону Бурбон переметнулся, изменив своему, французскому, королю, ворвались в «Вечный город» — столицу римских пап и всего римско-католического мира, в котором не только сохранились остатки прежнего блеска и величия времен Античности (как при взятии Рима на Тибре готами Алариха в 410, вандалами Гейзериха в 455 и «сборной солянкой» германцев патриция Рикимера в 472 г.), но процветали во всем своем великолепии все виды искусства эпохи Возрождения. Захватчики Рима образца 1527 г. не только оскверняли и громили храмы и соборы, но, сверх того, в бессмысленной жажде уничтожения обращали свои мечи против произведений искусства (в чем сегодня может убедиться всякий посетитель музеев Ватикана). Однако в легендах и традиционных пересказах событий уделяется мало места реальным событиям, и, возможно, через пару сотен лет все большего упадка преподавания истории люди станут, чего доброго, искренне верить в то, что живописные шедевры кисти Рафаэля Санти пали жертвой мечей пресловутых «вандалов».
