узнал от Митьки.
– Хороша, – говорю, – парта вышла – Бочкин и Долгорукая!
– Это ты к чему? – вскипел Митька. – Бочкины – древняя русская фамилия. И благородная. Не то что какой-то Пустельков.
Пустельков – это я.
– Не то что какой-то Пустельков, – говорит, – Бочкины были древние бояре, а Пустельковы – кто?
– А Пустельковы, – говорю, – такие люди, Бочкин, что никогда обид попусту не спускали, и я сейчас встану и как отвешу тебе хорошего такого леща, что ты Пустельковых на всю жизнь запомнишь.
Но я, конечно, не встал. У меня все тело болело, а Бочкин, как нарочно, принялся нахваливать эту Долгорукую.
– Стой, – говорю, – а чего она Долгорукая?
Бочкин глаза вылупил и замолчал.
– Ну, чего она ДолгоРУКАЯ, – говорю, – а не ДолгоНОГАЯ, например?
Тут Митька покраснел, как помидор, вскочил со стула и как закричит:
– Я тебе, – кричит, – хоть и друг, но ты совсем, – кричит, – Лену не знаешь, а туда же. Я бы, – кричит, – сам тебе леща отвесил, если ты был здоровый, а ты совсем больной, Пустельков!
И убежал. И даже дверью хлопнул. Как в кино. А я обиделся, что он меня больным обозвал, а потом вспомнил, что я и правда болен – ангиной – и передумал обижаться. Что, думаю, на умалишенных обижаться? У меня ангина пройдет, а мозгов у Бочкина не прибавится. Тоже мне – друг. Надо бы, думаю, поскорее выздоравливать и в школу идти – спасать дурака. И на Ленку это долгоногую посмотреть.
И так мне в школу захотелось – впервые, верите? – что я прямо пошел на поправку и через неделю меня выписали. Тут я и увидел Ленку. У нас математика, у нее английский. Встретились.
Какая она, эта Ленка
Какая? Да обычная девчонка. Таких девчонок в любой школе навалом, а все же я засмотрелся, наверное, и, наверное, от этого потерял бдительность и наступил на шнурок. У меня все время шнурки развязываются. Я наступил, конечно, и, конечно, упал. Глупо вышло. Еще глупее, что именно в этот момент Митька взял Долгорукую за руку – представляете?! – и говорит: «Знакомься, Лена, это мой приятель Пустельков, ты как раз на его месте сидела, когда тебя к нам в класс по ошибке привели. Да я тебе про него рассказывал.
– Аа, – говорит Ленка, – это тот самый Пустельков, который у тебя сочинение списал?
И тут я как раз упал. Вообще Бочкину повезло, что так не вовремя шнурок под ногу попался, иначе я бы не посмотрел, что он мне друг, и точно въехал бы ему по шее. А то и дважды – за «приятеля», словно мы с детского сада не дружим, и за длинный язык. Ничего я не списывал, а если и да, то чего ж об этом трепаться? Но я упал, и вышло, будто Долгорукая одержала победу. Как будто я упал, сраженный ее красотой. Красивого-то в ней ничего особенно и нету. Дылда, волосы цвета соломы, совсем светлые, почти белые. Золотистые такие. Длинные волосы, до самого пояса, наверное. И глаза большие и круглые. Голубые. Нос обычный – маленький. Брови тонкие, светлые. Над бровью ссадина. Губы бантиком, как у всех девчонок. И ободок на голове. Митька стоял, держал Долгорукую за руку и смотрел на этот нос, на этот ободок, на волосы и вдруг как брякнет: а давай ты в наш класс перейдешь, все-таки у нас веселее, да и место у тебя уже есть.
Я прямо вскочил от возмущения – и место у нее уже есть, ничего себе!
Долгорукая вынула свою руку из Митькиной клешни и протянула ее мне:
– Очень приятно, Лена.
– А мне совсем не приятно, – крикнул я и зачем-то убрал руки за спину.
Глупо, конечно, но что сделано, то сделано. Лена пожала плечами, как бы говоря «ну и пожалуйста», и пошла по коридору вслед за своими одноклассниками-«юшками».
– Ну ты и балбес, – прошептал Киреев, оглядывая меня с ног до головы.
– Невоспитанный человек, – сказал Поливанов.
– Ты чего?!. – протянул Митька, – ты зачем это? Не выздоровел, что ли? А я с тобой в поход собирался, а ты…
И он побежал за Долгорукой, расталкивая ребят.
– Дурак, – махнула рукой Соловьева. – Это было уж слишком.
– Кто дурак?! Я дурак?! – закричал я, надвигаясь на Соловьеву.
– Митька дурак, – спокойно ответила она, – ничего в этой Ленке нет. Обычная задавака. И страшненькая, если честно.
– Сама ты… – сказал я, – тоже мне, специалистка по красоте. На себя посмотри.
Не знаю, почему я так сказал. Не знаю.
Ты ничего не путаешь?
Я решил, что, когда Митька вернется, пусть почувствует себя виноватым. А я его накажу. Отсяду, и пусть сидит всю математику один. Даже очень хорошо, что сейчас математика – Митька в ней не силен и весь урок нет-нет, да и заглянет ко мне в тетрадь. А мне разве для друга жалко? Для друга совсем не жалко. А для такого, как Митька, который променял меня на какую-то Долгоногую – жалко.
И я принял твердое решение сесть куда-нибудь в другое место. Но, как нарочно, все парты оказались заняты. Я и не замечал раньше, как много народу учится в нашем классе.
Сначала я выбирал, к кому пересесть, но всякий раз выходило, что парты заняты, и вот, наконец, дошло до девчонок. Я сел к Алексеевой, но она заверещала так, словно я не за парту к ней сел, а живого паука ей за шиворот посадил. На эти крики прибежала Киселева и выгнала меня со своего места. Тогда я сел за соседнюю парту – к Петелькиной, но Петелькина сидела вместе с Хвостовой, и они дружно сбросили меня со стула.
Так я переходил от парты к парте пока наконец, не оказался в конце класса. Там стояла пустая старая парта, за которую иногда садились приглашенные родители или комиссия – посмотреть, как идет урок.
Я достал учебники, тетрадь, разложил карандаши, линейку и стал ждать звонка. Митька все не появлялся.
«Наверное, валяется в ногах у Долгоногой», – мстительно подумал я. Интересно, что он подумает, увидев, что я пересел. Но Митька ничего не сказал. Он даже не обратил внимания! Ну и друг…
И вот прозвенел звонок и в класс вошла математичка Ольга Дмитриевна. Она, конечно, сразу заметила,
