и чисто теоретическими подходами? Как именно из объективных событий в мире природы возникает сильная, сознательно переживаемая субъективность? Сегодня, как мне кажется, это то, что нам необходимо знать больше всего на свете.
Эпистемическая цель этой книги состоит в том, чтобы выяснить, может ли сознательный опыт, в частности опыт бытия кем-то, возникающий в результате появления феноменальной самости, быть убедительно проанализирован на субличностных уровнях описания. Связанная с этим вторая цель состоит в том, чтобы выяснить, укоренены ли наши картезианские интуиции - те глубоко укоренившиеся интуиции, которые говорят нам, что вышеупомянутый опыт бытия субъектом и рациональным индивидом никогда не может быть натурализован или редуктивно объяснен, - в конечном счете, в глубинной репрезентативной структуре нашего сознания. К интуиции следует относиться серьезно. Но также возможно, что наши лучшие теории о собственном разуме окажутся радикально контринтуитивными, что они представят нам новый вид самопознания, в который большинство из нас просто не сможет поверить. Да, безусловно, можно рассматривать нынешний взрыв в науках о разуме как новую, захватывающую дух фазу в стремлении к старому философскому идеалу - идеалу самопознания (см. Metzinger, 2000b, p. 6 и далее). И да, никто никогда не говорил, что фундаментальное расширение знаний о себе обязательно должно быть интуитивно правдоподобным. Но если мы хотим, чтобы это был философски интересный рост знания, да еще и культурно интегрированный, то мы должны, по крайней мере, требовать понимания того, почему он неизбежно контринтуитивен в некоторых своих аспектах. И эта проблема не может быть решена только одной дисциплиной. Для того чтобы добиться прогресса в достижении двух только что названных общих эпистемических целей, нам необходимо наладить более прочный мост между гуманитарными науками и когнитивной нейронаукой. Это одна из причин, по которой данная книга является экспериментом, экспериментом в области междисциплинарной философии.
В расцветающей сейчас междисциплинарной области исследований сознания есть два довольно крайних способа избежать этой проблемы. Один из них - попытка действовать в высшей степени прагматично, просто генерируя эмпирические данные, никогда не проясняя, что же на самом деле является объяснением в таком предприятии. Объяснение - это то, что должно быть объяснено. В качестве примера можно привести важную и ставшую классической работу Фрэнсиса Крика и Кристофа Коха, в которой они выдвинули идею "нейронного коррелята сознания" (Crick and Koch 1990; дальнейшее обсуждение см. в Metzinger 2000a). Они написали:
Все примерно представляют себе, что подразумевается под сознанием. Мы считаем, что лучше избегать точного определения сознания из-за опасности преждевременного определения. Пока мы не поймем проблему гораздо лучше, любая попытка дать формальное определение, скорее всего, будет либо вводящей в заблуждение, либо чрезмерно ограничивающей, либо и то, и другое". (Crick and Koch 1990, p. 264)
В этой стратегии, безусловно, есть ряд положительных моментов. В сложных областях, как показывает исторический опыт, научные прорывы часто достигаются просто путем натыкания на очень важные данные, а не путем проведения строго систематизированных исследовательских программ. Озарение часто приходит неожиданно. С чисто эвристической точки зрения, слишком раннее сужение области поиска, конечно, опасно, например, попытки чрезмерного, но еще не основанного на данных формального моделирования. Определенная степень непредвзятости необходима. С другой стороны, просто неправда, что все примерно представляют себе, к чему относится термин "сознание". В моем собственном опыте, например, наиболее частое непонимание заключается в том, что феноменальный опыт как таковой путают с тем, что философы называют "рефлексивным самосознанием", актуализированной способностью когнитивно ссылаться на себя, используя некую концептоподобную или квазилингвистическую структуру ума. Согласно этому определению, вряд ли что-либо на этой планете, включая многих людей в течение большей части их дня, вообще когда-либо осознает себя. Во-вторых, во многих языках нашей планеты мы даже не находим адекватного аналога английскому термину "сознание" (Wilkes 1988b). Почему все эти лингвистические сообщества, очевидно, не сочли нужным разработать собственную унитарную концепцию? Возможно ли, что для этих сообществ феномен не существовал? И в-третьих, любому ученому должно быть просто неловко, если он не может четко сформулировать, что именно он пытается объяснить (Bieri 1995). Что такое экспланандум? Каковы реальные сущности, между которыми должна быть установлена объяснительная связь? Особенно если на них давят представители гуманитарных наук, ученые-труженики должны, по крайней мере, быть в состоянии четко сформулировать, что именно они хотят узнать, какова цель их исследования и что, с их точки зрения, будет считаться успешным объяснением.
Другая крайность - это то, что часто встречается в философии, особенно в лучших образцах философии ума. Я называю ее "аналитической схоластикой". Она заключается в не менее опасной тенденции к высокомерному теоретизированию в кресле, при этом игнорируя как феноменологические, так и эмпирические ограничения от первого лица при формировании своих основных концептуальных инструментов. В крайних случаях целевая область рассматривается так, как если бы она состояла только из анализандов, а не из экспланандов и анализандов. Что такое анализ? Анализ - это определенный способ говорить о феномене, способ, который создает логические и интуитивные проблемы. Если бы сознание и субъективность были только analysanda, то мы могли бы решить все философские головоломки, связанные с сознанием, феноменальной самостью и перспективой первого лица, изменив способ говорить. Нам пришлось бы обойтись модальной логикой и формальной семантикой, а не когнитивной нейронаукой. Философия стала бы фундаменталистской дисциплиной, которая могла бы принимать решения об истинности и ложности эмпирических утверждений только с помощью логических аргументов. Я просто не могу поверить, что так должно быть.
Безусловно, лучший вклад в философию разума в прошлом веке внесли философы-аналитики, философы в традициях Фреге и Витгенштейна. Поскольку многие такие философы превосходно анализируют глубинную структуру языка, они часто попадают в ловушку анализа сознания, как если бы оно само было лингвистической сущностью, основанной не на динамической самоорганизации в человеческом мозге, а на развоплощенной системе обработки информации на основе правил. По крайней мере, они часто предполагают, что в человеческом сознании существует "уровень содержания", который можно исследовать, ничего не зная о "свойствах транспортного средства", о свойствах фактических физических носителей содержания сознания. Различие между транспортным средством и содержанием ментальных репрезентаций, безусловно, является мощным инструментом во многих теоретических контекстах. Но наши лучшие и эмпирически правдоподобные теории репрезентации, те, которые сейчас так успешно используются в коннекционистских и динамистских моделях когнитивного функционирования, показывают, что любая философская теория разума, рассматривающая транспортное средство и содержание как нечто большее, чем два сильно взаимосвязанных аспекта одного и того же явления, просто лишает себя большей части своей объяснительной силы, если не реализма и эпистемологической рациональности. Получаемые в результате терминологии оказываются малоприменимыми для исследователей в других областях, поскольку некоторые из их базовых предпосылок сразу
