оружия, но умел им пользоваться. Но неважно. У сержанта и твоего мужа были совершенно одинаковые лысины, настолько, что со всех сторон, кроме лица, их головы были копией друг друга. Твой муж всегда хорошо относился ко мне, и это бесило. Сначала я думал, что у него нет чувства собственного достоинства, потом оставил этот вопрос и наслаждался его добротой. Наверное, это сыграло ключевую роль. Он во всём поддерживал тебя, даже когда речь шла обо мне. Ты выбрала его. А я бы из всех нас выбрал сержанта. В отличие от меня и твоего мужа, он был хотя бы похож на мужчину.
11.
Запах, запах, запах, твой запах, сводящий меня с ума, навсегда впитавшийся в моё сердце. Чем хорошо на войне — здесь нет и намёка на твой запах. Всё воняет гарью. Один раз я почуял намёк на него — освежитель воздуха в школьном туалете, оставшийся нести свою службу, как одинокий солдат, когда все, кто мог, бежали, вот от него пахло почему-то тобой. Я замер, когда его почуял. Так и стоял с ладонью на ширинке какое-то время. Долго стоял, вспоминал, принюхивался. Потом взял освежитель и стрелял его струёй в воздух, купаясь в любимом аромате. Как бы я хотел унести с собой этот запах. Я хотел бы ощутить его перед сном. Потом встрепенулся, вернул освежитель на место, помочился и, не глядя на него, вышел. На следующий день пустую школу окончательно разбомбили.
12.
Среди женщин тоже шла эта война.
Мать сказала жене сержанта — бери ребёнка, приезжай к нам, чего тебе там сидеть. Но она отказалась. Вместе с ней ждали мужей все её подруги. Они создали своё офицерское братство и в нём готовы были пережить всё на свете. А дома, рядом с мамой, на дармовых харчах — нет.
Я плохо запомнил эту женщину, хотя однажды она приезжала, и я на нее посмотрел. Она сказала: спасибо, что вы были рядом. Ей ответили: совершенно не за что. И это была чистая, жестокая, кровавая уже, бессмысленная правда.
13.
Чем дальше, тем больше я понимаю, что никогда не любил в тебе то, что считают красивым. Я не реагировал на холёность, уверенность, маникюр, белые зубы. Вернее, всё это мне нравилось, но сейчас, когда пространство очистилось, я ловлю себя на том, что вспоминаю как твои коленочки сходились друг к другу во время ходьбы. Что может быть смешнее и нелепее? А я люблю в тебе именно это. Сексуально люблю, страстно люблю. Все твои трещинки, из-за которых вначале не воспринимал тебя всерьёз. Может, поэтому истинная любовь, как и сила, не во внешнем, а где-то притаилась внутри.
14.
Я всегда представлял, что наша новая встреча произойдёт у моего подъезда, куда я буду идти, а ты меня ждать. Все потому, что хотелось завести тебя домой, налить чай или вина, нарезать сыру и помыть овощей и выслушать. Обнять и отпустить. Сделать всё, что ты не сделала для меня в тот вечер, который стрелой застрял в моей больной голове.
15.
В нашу последнюю мирную встречу я нарвал для тебя сирени. Мы шли ко мне, был такой томный крайне поздний вечер, и ты почувствовала сирень и как она сладко пахнет. Я тоже любил эти кусты — они были необыкновенно ароматными, с пышными шапками цветов, больших и породистых. Я всю весну ходил мимо и тонул в этом запахе. Мне нравилось, что никто не обрывает её. А тут, когда ты сказала, как сладко пахнет, я подошёл и сорвал самый высокий и пушистый. Когда ты уехала, цветок остался и благоухал всю ночь, томя меня своим сладким запахом. На утро я разглядел их. Цветочки были наполовину отжившие, некрасивые, легко опадали. Так и ты была для меня — чем-то отжившим, переходившим в новое измерение, но сохранявшей в себе неповторимый и четко узнаваемый аромат, который лился в меня по комнате, и я никак не мог найти для себя оправдания, чтобы избавиться от него наконец.
16.
Мне с детства очень нравились романтические герои. Думаю, я даже влюблялся в них, настолько хотелось идти следом, быть как они. С моими годами герои мельчали. И сегодня я шёл по тёмной улице, смотрел на густое небо, упираясь глазами в Большую Медведицу, и думал о том, что я — я единственный романтический герой, которого мне осталось любить.
17.
Вышло так, что с тобой я испытал самое сильное своё унижение. Когда стоял сначала перед твоей закрытой дверью и слушал, как мерзко открывается задвижка дверного глазка. А потом наступила тишина, и я не знал, что мне делать: колотить в эту чёртову дверь или бежать на улицу орать в твои окна. Я выбрал третье — вышел на лестницу, которая пронизывала квадратные балкончики на каждом этаже дома. И там ясно видел, что происходило у тебя на кухне. Как ты говорила по телефону и твоя недалёкая подруга со злым лицом меня увидела. Сказала тебе. И ты кинулась в комнату от меня скрываться. Только тогда я поверил, что ты знаешь, что за дверью я. И я умоляю открыть её. Только тогда у меня хватило сил повернуть и наконец уйти. Я точно знал, что ты можешь увидеть в окно, как я сажусь в такси и последний раз уезжаю от твоего дома. Но ты этого не сделала. Поэтому, когда я, грязный, побитый и голый, стоял на коленях перед этим фашистом с садовыми ножницами, я точно знал, что это не унизительно. Я рыдал от страха, унижался и просил меня пощадить, но мне ни секунды не было стыдно. Моя честь давно лежала на коврике твоей квартиры, куда я без толку пришёл в ту ночь. И ты многократно уже вытерла о неё ноги.
18.
Иногда мою нежную романтическую тоску по тебе сменяет тупая холодная ярость. Я думаю — как можно быть такой грубой жестокой сукой? Зачем ты продолжаешь писать мне?
Сначала о том, что не можешь забыть. Что любишь. Потом о том, что вернулась за собакой, потому что вы с мужем подали на ВНЖ и скоро уедете навсегда в другую страну.
И когда я не показываю, как раздавлен и убит этой новостью здесь, на войне, ты берёшься за меня по-настоящему.
Ты пишешь о том, что я не люблю тебя, что ты не чувствуешь моей нежности, раз я не пишу тебе первым, а только отвечаю
