туда? Впрочем, ладно… зверюге повезло, что не я до неё добрался. Я бы её об колено. А потом вот так вот…шаа!
— Не гони козлов, дурной. Сожрало бы оно тебя, даже косточек не осталось бы.
— Чушь и вздор! Ты недооцениваешь мою мощь. К тому же, ведунья говорила, они питаются дохлятиной. А я не дохлятина, вот и не соблазнился бы моими боками и прыщавой… Ладно, суть ты уловил. Вышел бы я из битвы целым и невредимым.
— Ну да, ну да. Упырь-то совсем не мог кокнуть тебя, чтоб потом сожрать. Нет, он бы так точно не сделал.
— Ой всё, не мудри. А то начинаешь тут околесицу нести. Спорить с очевидным.
Смелые трудяги с иллюзорными запасными конечностями совсем не заметили незнакомцев, которые сорвали объявление-предостережение из правого угла и тут же исчезли в закоулках. Яблочная прель там стояла едва сносная, жители уже привыкли к ней — дышали полной грудью, считая её свежим воздухом. Шагая по таким улочкам просто необходимо внимательно смотреть под ноги, чтобы случайно не наступить на что-нибудь эдакое. К такой осторожности призывал валявшийся на углу серый мешок. Нет, не мешок — останки облезшей собаки, её язык давно упал на землю, а мухи уже заканчивали свой банкет.
— Подожди, может статься так, что дурень, забравший листок, не справится. Вот тогда и покажешь свою силушку. А теперь погнали обратно, мужики!
Смелость, разочарование, лодкокрушение. Четверо щепой от тонущего судна здравомыслия задрейфовали в таверну, распевая песни: «У-у-у… налью кружку в эль. Хлебну и сразу в мире веселей. Поутру пойду под ель. Под подолом барышни теплей…». Совсем и забыли об аккуратном доме с угловатой крышей, что ранее служил предметом желания для всякого, кто искал уютное жилище, которое смог бы назвать тем самым домом.
Ныне постройка, сколоченная заботливыми руками, оказалась на отшибе. Нет, она не росла на краю поселения, а медленно тлела почти в самом центре; оказалась на отшибе от общей жизни. Даже соседствующие дома запустели, их покинули, из них убежали. К старому изгою никто и не думал приблизиться: боялись доносящегося изнутри горестного стона.
Прежде там жил лесоруб со своей большой семьёй — смысл жизнь для многих. Его жена была хозяйственной красавицей; дети были озорниками ещё теми, но уважали старших и их слово. Одно замечание и шёлковые. Всё изменилось, когда жену свалила чахотка. Про эту болезнь сказала ведунья, не обращая внимания на маленькие отверстия на коже. Получившиеся восковые соты сложно было не заметить. Несмотря на все старания бабки не с хрустальным, а навозным шаром, благоверная увядала. Припарки и в момент придуманные заклинания не помогали, сколько бы их не нашёптывала — ничего не менялось. Потом и детей настигла та же участь. Дом превратился из обители тёплого смеха в зловонную мертвецкую; больше не уютная оранжерея, а почти компостная яма, откуда изредка вырываются беспомощные вопли. Дровосеку пытались помочь, но он отказывался принять всякую руку. Вероятно, всё из-за гордости или же наверняка знал личину ответственного за случившееся несчастье; видел виновника в колодце, в бадье при свете свечи и даже в луже холодного дождя. Жажда возмездия нуждалась в утолении, а потому наказывал себя одиночеством.
День за днём сходил с ума от горя — о нём говорили: «Бедолага заболел Поветрием времени, ест себя заживо». Необъяснимая хворь заперла того в воспоминаниях и не отпускала, несмотря на все потуги друзей, лекарей и каждого небезразличного добряка. Все терпели неудачу, не могли достучаться. В разговоре со стеной было бы больше толка. Вскоре того оставили наедине с собой, смирились из-за бесконечного ряда провалов. Никто не знал наверняка: «А хочет ли он покидать чертоги тюрьмы памяти, где все вместе сидят за столом, делят ещё горячий пирог?».
Только жители свыклись с мыслью о страшней судьбе земляка, как на замену плачу пришла тишина. И так несколько дней. Пока пара поселенцев ночью не прошла мимо обители. Там-то и услыхали страшные хрусты. Что-то грызло кости. Сразу ломанулись оттуда, побежали ко всезнающей. Ведунья сама перепугалась такой вести до тряски в щеках. Изобразив мудрое спокойствие, со всей ответственностью заявила — внутри теперь живёт упырь. Плотоядную нечисть нельзя терпеть, с новым соседом необходимо что-то сделать. Приняла решение найти смельчаков авантюристов или же наёмников. Пусть, применив свои навыки, заработают монет. Все в плюсе. Так кричалка и появилась на доске.
Где-то вдали громко разговаривали люди, они о чём-то спорили или же просто обсуждали текущий день. Слова растекались водой, иногда казались перешёптыванием лесных обитателей, спрятавшихся в глубоких подгорных шахтах. Там же смеялись будущие взрослые, которые беззаботно играли в догонялки, вовсю использовали молодость. В этом далёком журчании отчётливо слышались глухие удары, выбивали одеяло. Без труда представлялось выпрыгивающее из него облако пыли.
Странник в чёрном плаще темнее гагата прогулочным шагом приближался к дому лесоруба. Лицо скрывалось за высоким жёстким воротником, очень даже вероятно, что твёрже горельефов в соборе, но этого никак не проверить. Разве кто-то мог подойти к нему, чтобы потрогать воротник и убедиться в правдивости подобного сравнения, неожиданно возникшего в мыслях? Разумеется — нет. Только подумав об этом, можно было почувствовать себя на краю обрыва, а прыгать уж никак не хочется. Всё из-за ауры его присутствия. Невидимая и неосязаемая неотвратимо ползла, лишала спокойствия хрупкие умы.
— Удар и крики. Да такие, что представляется поле битвы. Но нет, разве что с периной. А сражаются с ней пьяные лосихи, — прошептал странник, поправляя свой белый шарф, потом отогнул воротник, так лучше слышно. Черты молодого мужчины выдавали благородное происхождение — настоящий принц. А взгляд и пепел седины в тёмных густых волосах подчёркивали то, что насмотрелся на все границы справедливости и несправедливости жизни. — Здесь я вижу всюду запах обратного движения, — добавил он, задумчиво озираясь по сторонам, осматривая лачуги.
— Это как развитие, но в обратную сторону, — произнёс второй странник в чёрном сюртуке, его чёрная накидка слегка обгорела в некоторых местах, наверное, тушил ею пламя костра. Иногда ткань играла с воображением, её движения выбрасывали перед обратной стороной глаз один отчётливый образ: крылья мифического ворона, пробудившегося от тысячелетнего сна. Служители Церкви, видящие в Первых людях путеводные огни, насторожились бы от подобного знака.
— Таков наш путь, — «белошарфный» перекинул внимание на обитель упыря, который сожрал прежнего хозяина. — Мы вольны ходить и вперёд, и назад. Ключей на вязанке много, а мы подбираем нужный. Можно и по часовой стрелки, и против. Всё переплетается, сжимается. Свалка воспоминаний ребёнка. Вот он… один из признаков скорой Саккумбиевой ночи. И
