и уверенный голосок его жены Тонечки.
— Нет, так не будет. Не мечтай. На дорогу два рубля — пожалуйста. На обед пятерку — дам. А чтоб каждый день по маленькой, это совсем ни к чему. В субботу — другое дело. В субботу я сама куплю и четвертинку, и пивка, как положено…»
Нет, не на этом месте. Здесь я только почувствовал, что попал в распросамое обычное течение жизни распросамых простых людей, наших обыкновенных жителей. Тут я только отметил для себя, что настоящая жизнь, как говорил Толстой, проходит и в самом деле дома, а не на площади. А Нора Адамян — чуткий, пристальный наблюдатель и знаток этой жизни.
Но дальше писательница не поплелась за этой жизнью, не ушла в бытописательство. Она выставляет напоказ одно из действующих лиц этой обыкновенной жизни. Выставляет не просто полюбоваться, вот, мол, смотрите, это Ксения, врач «скорой помощи», денно и нощно, в зависимости от смены, от дежурства, мотается в машине с красным крестом по лабиринтам огромного города, поспешая на помощь страждущим. Вот, мол, я и буду ее описывать. Дома, на службе, в отношениях с семьей, с коллегами, на улице, в магазине и так далее.
Нет. Она выставляет Ксению в тот час, в ту минуту, то есть знакомит нас с героиней в такой момент, когда не всякий писатель может взять на себя смелость правдиво следовать с этой точки по всему дневному пути за своей героиней. Да, она поднялась с постели, сделала все необходимое по дому, накормила мужа, ребенка и отправилась на работу, в эту «Скорую помощь». И там, в привычной деловой суете, в окружении привычных сослуживцев вдруг вспомнила, поняла, почувствовала, сделала открытие, ясное как день: она не любит мужа. Потеряла интерес к отцу своего ребенка, потеряла всякое чувство к нему, ощутила в себе п у с т о т у. И тут же, под руками, оказывается тот, кто не пропустил момента, уже заполнил собой образовавшуюся пустоту в Ксенином сердце. Молодой врач той же самой «Скорой помощи», ее коллега, вдруг захватил ее воображение, уже успел сделать нужный шаг и претендует на второй шаг. Он внес в душу Ксении смуту. И в этой точке, полной дисгармонии, душевной рассогласованности, когда душа мечется между чувством и долгом, между ребенком, мужем, которого она уже не любит, и новой страстью, вспыхнувшей нежданно-негаданно, в этой раздвоенности, душевной разрегулированности всего человеческого существа не так просто писателю соблюсти подлинность, достоверность в описании человеческого поведения, его каждодневного, каждоминутного бытия. Да, внешне, как и все другие, человек исполняет свои житейские обязанности, разговаривает с людьми, спрашивает, отвечает, едет к больному по вызову, словом, делает тысячу мелких и не мелких дел, как и все другие люди. Он такой же, как все в этот час, но все в нем стронуто с места. Ко всему прочему он старается, мучается, чтобы, будучи поставленным перед выбором, выйти из этой драматической рассогласованности, на чем-то остановиться, с чем-то покончить, что-то сломать в себе и на месте сломанного построить новое или восстановить старое, уже порушенное, восстановить мир в своей душе, желанное равновесие, без чего немыслимо дальнейшее существование.
Вот в какой точке я споткнулся от неожиданности, от удивления перед тем, какую сложную художественную задачу ставит перед собой автор с самого начала повествования. Споткнулся и насторожился: что же будет дальше? Осилит ли автор сложность поставленной перед самим собой задачи? Или эта дерзкая смелость останется всего лишь жестом, непосильной для автора смелостью?
Чтобы убедить читателя, что автор с блеском справился со своей задачей, мне нужно исписать много страниц, пуститься в подробнейший разбор повести. Думаю, читателю самому легче убедиться в этом, прочитав повесть.
Между тем, читая подряд повести и рассказы Норы Адамян, я заметил, что чуть ли не везде, чуть ли не в каждом сочинении автор сразу, с первой страницы, усложняет свою художественную задачу, то есть сразу начинает «пахать» на нужную для хорошего писателя глубину. Это и в повестях, следующих за «Ноль три», — в «Красном свете», в «Новом соседе» и в «Девушке из министерства», в рассказах «Покинутый дом», «Вина непрощенная» и так далее.
Вчитайтесь в «Красный свет», и вы сразу задумаетесь: как же так вы ничего не слышали об этой повести? По какой такой необъяснимой причине критика умудрилась пройти мимо нее?
Густо изображенная повседневность нашего городского быта, кажется, не может предвещать ничего необычного, экстраординарного, тем более — трагичного. И в то же время…
Квартира, подробности семейного быта, гостящий у бабки с дедом сынок, муж на службе, улица, пешеходы, автомобили, магазин, очередь за мясом. Зоя стоит в этой очереди. Пронзительное узнавание толпы, наших с вами соотечественников, жителей великого города. «Стоять в очереди — это почти наука».
«— Вот вы оговорили и даже обозвали человека, а сами лезете вперед и хватаете…
Круглолицый точно ждал этой секунды. Он остервенело-радостно закричал:
— Да ведь это же скандалистка, ее по лицу видно! Она же склочница известная!
— А с вами я вообще не желаю разговаривать, — сказала Зоя.
— Она себя выше всех считает.
Это презрительно бросила темноглазая женщина».
У Зои мелко задрожало сердце. Она пытается что-то объяснить, но от нее отмахиваются. «А счастливый толстомордый человек лез вперед, объясняя всем, что Зоя «обыкновенная базарная баба, самая настоящая базарная баба». И тогда, зная, что этого не следует говорить, но слепая в отчаянии и гневе, Зоя крикнула ему: «Убивать вас таких надо». И почувствовала, как вдруг откачнулись от нее люди, кроме молодого паренька, который подмигнул ей: «А что? Неплохая мысль!»
«— Мясо будете брать? — устало и безразлично спрашивал продавец, держа на весу кусок.
Но Зоя, помертвевшая от бессильной ненависти, выбиралась подальше, подальше от этого прилавка, от этого мяса, от этих людей…»
«Вы только посмотрите на нее!» — гремел краснорожий. Что он имел в виду? Что он увидел в ней? И все люди вокруг, вся семья человеческая встала на его сторону и предала ее. За что?»
«На улице она смешалась с толпой, переходила улицу и оказалась под машиной. Она металась между скользкими блестящими телами машин и поняла — спасения нет. На нее надвигалась огромная, беспощадная харя грузовика. Больше она не сопротивлялась. Только в ожидании удара, в последнюю минуту, вдруг с облегчением подумала: «А, пусть…»
Улица волновалась. Насмерть? Насмерть? Не видите? Лежит. И так далее.
Грубый, расколовшийся мир, где каждый не любит каждого, продолжался в больнице, среди грубых нянечек, равнодушных врачей. Что-то происходит в этом обществе. Что-то
