дна карбаса, чтобы взгромоздиться на свой тугой, грязный, лопнувший с левого бока рюкзак.
Экспедиционная работа этого года закончена. Собрано много, очень много: А. М. Астахова записывала былины и заговоры, И. В. Карнаухова — сказки, С. С. Писарев — обряды и праздники, я — песни, частушки, причитания — все, чем могла нас порадовать богатая, щедрая, насыщенная древней русской народной культурой река Печора. Все это в записях, зарисовках и фотографиях плывет с нами в Ленинград, в институт, который уже не впервые отправляет своих сотрудников на поиски художественных сокровищ Русского Севера. В предыдущие три года мы побывали большой экспедицией в Заонежье, на Пинеге, на Мезени. Поездка этого года — самая дальняя, самая трудная из всех, проделанных нами; об этом красноречиво повествуют многочисленные дырки на протертых подошвах, полинявшие под грозами Печоры неказистые дорожные туалеты и многострадальные вещевые мешки, давно утратившие первозданную свежесть. Не перечесть всех наших дорожных приключений, всех преодоленных путевых трудностей; но не забыть и всех поразительных впечатлений от сурового и несказанно прекрасного Печорского края.
И не охватить сразу всех тех новых представлений о собранном материале, которые возникают у нас. Конечно, наблюдения над живым современным бытованием фольклора, над его разновидностями, художественным языком появились у всех нас давно, еще с первой экспедиции, и накапливались с каждой новой поездкой. Но в спешке и суматохе зимней работы, в процессе выполнения обязательных планов, подготовки материалов к печати и т. п. многое еще не обсуждалось в тесном товарищеском кругу достаточно обстоятельно и детально. Сейчас никакого другого дела у нас нет Самое время поговорить по душам о том, что волнует и захватывает в работе.
И беседа начинается. Она идет долго. Вскоре к нам присоединяется и Сергей Сергеич, который пересаживается с кормы тоже на дно карбаса. Время от времени вставляет свое не лишенное мудрости слово и дядя Ларион, которому предмет нашей беседы весьма близок.
— Дядя Ларион, — говорю я, — как вы считаете: песни, которые у вас на Печоре поются, все одинаково старые или нет?
Дядя Ларион усмехается в рыжую бороду.
— Ну как — все? Как можно, чтоб все! Нет, разные они.
— А которые, вы считаете, самые старые?
Дядя Ларион задумывается.
— Ну конечно, вот те, которые наши деды спокон веку пели: «виноградин» там разные, колядки… Свадебные опять же… Да те, которые в кругах девки по весне поют. Эти, пожалуй, постарше всех будут. Их и отцы, и матери наши пели. А еще есть солдатские старые, воинские..
— А вот такие, как «У ключа, ключа, у колодезя»? Или «Во бору сосна стоит»? Или «Сторонушка чужедальная»?
— Это все старинные песни, хорошие, — с чувством произносит наш собеседник, — уж больно они на голосах красивые. Я еще мальчонком был — помню, пела их бабушка моя с соседками.
— А «Чудный месяц плывет над рекою»?
На лице дяди Лариона изображается глубокое презрение:
— Ну, это что за песня! Это из новых. Эта, да еще «Хаз-Булат», да «Кругом, кругом обсиротела», да «Шумел камыш»… Таки песни только малосмысленным людям орать… Нет, это не песни! Старые-то гораздо красивее будут.
И дядя Ларион, помолчав, затягивает вполголоса:
Со Буянова да славна острова,
Эх, со того-то куста да со ракитова
Эх, подымалася птица да млад-ясён сокол.
Да подымался сокол ой да по поднебесью.
Высоко-то сокол да подымается,
Эх, выше лесу, сокол, да выше темного,
Эх, ниже облака ниже ходячего…
Мы с удовольствием слушаем. Голос дяди Лариона крепнет.
Эх, да опускался сокол да на сырой дуб,
Он и зрел-то, смотрел да на все стороны…
Ой, завидел-от сокол да реку, реку Смородину.
Эх, да что-то по той ли реке, реке Смородине,
Эх, расстилалися лужка, лужка широкие,
Лужка широкие, сами зеленые,
Эх, да вырастала трава, трава шелковая,
Эх, да расцветали цветы, цветы лазурьевы,
Эх, разнесло-то духи, духи малиновы,
Да не малиновы духи — духи анисовы…
Эх, да тут-то шли да прошли звери ой да лютые,
Ой, да не звери лютые, не волки серые, —
Еще шли-то, прошли да злые вороги…
Они шли-то лесами, несли сабли вострые,
Сабли вострые, ой да пушки, пушки медные…
— Чудесно, дядя Ларион! А дальше?
— А дальше — всё, — серьезно отвечает дядя Ларион, — бывает, боле-то сокол ничего и не видел. Только видел, как по хорошей земле да злые люди прошли.
— Дядя Ларион! Ну еще что-нибудь! Пожалуйста! И певец, подумав, затягивает медленно и спокойно:
У колодичка да-ле у глубокого,
Ой, чтой у ключика да-ле у холодного
Ой, молодой-то майор да-ле тут коня то-ле поил,
Эй, коня карего, ой да-ле сухопарого…
Ой, увидала его да-ле красна девица,
Ой, да за водой она пошла да-ле за холодною…
Ой, воду черпала, да-ле ведра ставила,
Ой, ведра ставила, да-ле с милым баяла,
Ой, с милым баяла, да-ле не добаяла…
Ой, то-ле стал-то парень девку подманивать,
Ой, стал подманивать да-ле подговаривать:
«Ой, ты-ле, девица, да-ле пойди замуж за меня.
Ой, мы поедем с тобой да-ле во Казань-город.
Ой, чтой Казань-то город да-ле на красы-то-ле стоит,
Ой, Казань-реченька да-ле медов* то-ле течет,
Ой, быстры ручейки да-ле сладки сахарны бежат,
Ой, на крутом бережку черны камешки лежат».
«Ой, ты не ври, да не ври, да не обманывай,
Я сама там была, сама видела:
Ой, что Казань-то город да-ле весь разбит-то стоит,
Ой, Казань-реченька да-ле кровяна то-ле течет,
Ой, быстры ручейки да-ле слезяны то-ле бежат,
Ой, на крутом бережку лежат головы,
Лежат головы то-ле все солдатские»…
После второй песни идет третья, за ней четвертая. Мы слушаем и не можем наслушаться: «это все старинные песни, хорошие»… И когда певец наконец умолкает, снова и снова поднимаются вопросы о русском народном песенном репертуаре, о певцах, об особенностях поэтического языка традиционной песенной лирики. И о том, кто поет, и о том, как поют. И о том, как надо песни слушать, записывать и печатать.
Наговорившись досыта, приворачиваем к берегу — разводить очередной костер и стряпать ужин: у нас с собой под лавкой едет туесок с холодной вареной картошкой, хлеб и изрядный кусок жутко благоухающей печорской «соленой рыбки». Анна Михайловна наливает в жестяную кружку кипяток из большого, бывшего
