Есть одна штуковина, о которой никогда не пишут в книгах о журналистике или в тех игривых воспоминаниях, что сочиняют вышедшие в тираж лесбиянки, правившие бал в барах времен «сухого закона»… я хочу сказать, что все умалчивают о весьма своеобразной конкуренции за тепленькое местечко в газете… Например, за столом позади меня в отделе новостей «Геральд трибюн» окопался Чарлз Портис. Молчун — слова из него не вытянешь. И как-то его вместе с Малькольмом Х. пригласили на какую-то передачу в прямом эфире, что-то вроде «Встречи с прессой», а Малькольм Х. сделал большую ошибку: прочитал еще в редакции целую лекцию о том, что его не следует звать Малькольмом, потому что он не какой-то официантишка в вагоне-ресторане, поэтому надо его величать Малькольмом Х. В конце той передачи он кипел от ярости. Буквально на стенку лез. Тихоня Портис то и дело, со всевозможными интонациями на все лады, называл его мистер Х… «А теперь, мистер Х., позвольте мне вас спросить…» Так или иначе, Портис сидел позади меня.
В самом конце нашей комнаты, в каком-то закутке, расположился Джимми Бреслин[3]. А с другой стороны восседал Дик Чап. И все мы были вовлечены в соперничество, о котором прилюдно никто никогда не говорил. Однако Чап был редактором отдела новостей «Нью-Йорк геральд трибюн» — должность легендарная, от него очень многое зависело, и он играл ключевую роль в подковерной борьбе.
Всем известна одна форма конкуренции среди газетчиков — так называемая погоня за сенсациями. Такие репортеры — охотники за сенсациями — соревнуются со своими соперниками из других газет или радиостанций. Они стремятся быстрее узнать горячую новость и первыми описать ее. И чем громче происшествие, то есть чем больше там важных обстоятельств, и чем ужаснее катастрофа — тем лучше. Короче, они считаются в газете самыми важными фигурами. Но была и другая категория журналистов. «Гвоздь номера» — вот к чему они стремились. В общем, все они рассматривали свои газеты как мотели, в которых останавливаются каждый вечер на пути к будущему триумфу. Эти люди рассуждали приблизительно так: надо устроиться в газету, поднапрячься душой и телом, отбарабанить положенное, узнать получше «этот мир», накопить опыта, возможно, отточить перо — а потом, в один прекрасный момент, сделать всем ручкой, распрощаться с журналистикой, поселиться в какой-нибудь лачуге, на полгода погрузиться в бумагомарательство, в конце которого их ждет полный триумф. А имя этого триумфа — Роман.
О, это будет знаменательный день, вы же понимаете… Между тем подобные мечтатели работают на износ повсюду в Америке, где только есть газеты, соревнуясь за крошечную корону, о которой весь остальной мир не имеет представления, — за титул Лучший Творец «Гвоздя Номера» в Городе. «Гвоздь номера» — специфический газетный термин для материала, который возвышается над простыми горячими новостями. Источником его может быть светская жизнь, нечто забавное, часто журналист черпает сведения у полиции. Например, какой-то приезжий остановился вечером в отеле Сан-Франциско, решил покончить с собой и однако пролетел только девять футов и вывихнул ногу. А все дело в том, что отель располагался на склоне холма и он об этом не знал… Популярны «истории об интересных людях», в которых многословно и ужасно сентиментально рассказывается о никому дотоле неведомых личностях, попавших в беду или навыдумывавших себе какие-то невероятные хобби… И все это яйца выеденного не стоит… В любом случае творцу «гвоздей номера» предоставляется в газете немало места — есть где порезвиться.
В отличие от репортеров из отдела новостей, такие писаки вроде бы знать не знают ни о какой конкуренции, даже между ними самими. И никто их достижения не фиксирует. Однако каждый из участников этой игры прекрасно понимает, что происходит; их тоже захлестывают волны зависти, даже жгучей обиды, или же они впадают в эйфорию, смотря как идут дела. На словах никто ни в чем не признается, но все это чувствуют, ежедневно. Деятельность «гвоздевых» журналистов отличается от работы обычных репортеров еще в одном отношении. Вовсе не обязательно идет борьба за новую громкую публикацию. Автор соревнуется прежде всего с самим собой, поэтому и распространяться здесь особенно не о чем.
В общем, именно там, в отделе новостей, где я тогда работал, разворачивалась большая часть конкурентной борьбы между творцами «гвоздевых» материалов, потому что «Трибюн» была для таких журналистов чем-то вроде арены для боя быков в Тихуане, на северо-западе Мексики… Портис, Бреслин, Чап… Чап и Бреслин вели колонки, что давало им больше свободы. Но я полагал, что могу превзойти любого из них. Надо только верить в себя. В «Таймс» царили Гэй Талес и Роберт Липсайт. В «Дейли ньюс» работал Майкл Мок. (Были соперники и в других газетах, и в «Геральд трибюн» тоже. Упоминаю только тех, кого хорошо запомнил.) С Моком мы сталкивались еще раньше, когда я работал в «Вашингтон пост», а он — в «Вашингтон стар». Мок был серьезным соперником, потому что отличался тогда отчаянной храбростью, как, впрочем, и позднее, когда он готовил статьи для «Лайф» о Вьетнаме и арабо-израильской войне. Мок иногда вытворял невесть что… Например, «Ньюс» посылает Мока и фотографа сделать материал об одном толстяке, который, чтобы сбросить лишний вес, обосновался на лодке, стоящей на якоре в заливе Лонг-Айленд. («У меня хватит духу, — заявил он, — там я буду голодать, дышать свежим воздухом и стану стройным как кипарис».) У катера, который наняли газетчики, в миле от цели заглох мотор. А времени у них было в обрез. Дело происходило в марте месяце, но Мок бросился в воду температурой 42 градуса по Фаренгейту[4]и плыл, пока совсем не окоченел. Толстяку пришлось вытаскивать его с помощью весла. Но зато Мок все-таки сделал этот материал, сдал его в последний момент. В «Ньюс» появились фотографии репортера, лихо плывущего по заливу Лонг-Айленд, только чтобы вовремя написать душещипательную диетическую сагу, которую прочитают два миллиона человек. А если бы он пошел ко дну, если бы нашел свой конец в тине среди придонных устриц, никто бы о нем и не вспомнил. Редакторы берегут свои запасы слез для военных корреспондентов. А что касается репортеров, которые делают «гвоздь номера», — то чем меньше о них говорить, тем лучше. (Как-то в «Нью-Йорк таймс» местная шишка отреагировал на похвалу одного из лучших перьев его газеты, Израиля Шенкера, следующими словами: «Но он же „гвозди номера“ готовит!») Нет, если бы Мок тогда ушел на дно к устрицам, его бы не удостоили даже маленькой журналистской награды — тридцатисекундного молчания за обедом в Прибрежном пресс-клубе. Тем не менее он прыгнул в залив в марте! Такая яростная конкуренция существовала в нашей странной и крошечной группе.
В то же время каждого из нас порой одолевали мрачные мысли. Тогда совсем опускались руки и оставалось только сказать: «Ты сам себя водишь за нос, приятель. Это всего лишь один из способов оттянуть неизбежное… Рано или поздно тебе придется поселиться в хижине… и писать роман». Твой Роман! Теперь, отчасти благодаря самой новой журналистике, уже трудно объяснить, что это была за американская мечта — написать роман — в 1940-е, 1950-е годы и вплоть до начала 1960-х. Роман тогда стал не просто литературным жанром, а психологическим феноменом. Умственным расстройством. Слово «роман» входило в глоссарий «Общего введения в психоанализ» наряду с нарциссизмом и навязчивыми неврозами. В 1969 году известный американский писатель, редактор и литературный критик Сеймор Крим сделал для «Плейбоя» странное признание, которое начиналось словами: «В середине-конце 1930-х годов я был буквально порабощен, опьянен, вывернут наизнанку и истощен идеей написать реалистический роман. С четырнадцати и до семнадцати лет я глотал романы Томаса Вулфа (начиная с „О времени и о реке“, потом с головой окунулся во „Взгляни на дом свой, ангел“ и продолжал до самого ужасного конца Большого Тома), Эрнеста Хемингуэя, Уильяма Фолкнера, Джеймса Т. Фаррела, Джона Стейнбека, Джона О’Хары, Джеймса Кейна, Ричарда Райта, Джона Дос Пассоса, Эрскина Колдуэлла, Джерома Вейдмана и Уильяма Сарояна, и мое сердце выскакивало из груди, так мне хотелось стать романистом». Далее Крим сказал, что хотя идея стать романистом была самым страстным желанием всей его жизни, его духовным зовом и, между прочим, стимулятором, охранявшим его от всех ничтожных соблазнов молодости, но однажды он обнаружил, что ему уже скоро сорок, а никакого романа он так и не написал и, скорее всего, уже не напишет. Лично меня это признание тронуло до глубины души, хотя и непонятно, почему «Плейбой» опубликовал подобный материал, если только это не была обязательная ежемесячная десятипроцентная доза пенициллина… для истребления гонококков и спирохет… Тогда я не представлял, что кому-то, кроме писателей, могут быть интересны комплексы Крима. Мнение это, однако, впоследствии оказалось ошибочным.
