А мне очень, очень, очень надо увидеть его хотя бы издалека.
Сейчас. Я умираю без тебя
Сейчас. Я умираю без тебя
Каждое утро с просыпаюсь с горящим под веками отсчетом — сколько дней прошло с тех пор, как я последний раз видела Германа.
Каждое утро, еще не открывая глаз, я отмечаю очередной день без него на внутреннем календаре.
Кажется, в детстве я видела какой-то советский фильм про алкоголика, которого укусила собака, поэтому ему надо было делать сорок уколов в живот от бешенства и все это время не пить. Он отмечал каждый день на календаре, зачеркивая их жирными черными крестами.
Больше ничего из того фильма я не помню.
У меня в голове такой календарь — он висит на стене замызганной кухни, и каждое утро я зачеркиваю на нем очередной день жирным черным крестом.
Разница между мной и опустившимся алкоголиком из старого фильма в том, что через сорок дней мне не вернут мою зависимость.
Это теперь навсегда.
За эти двадцать шесть дней случилось слишком много всего.
Умер наш старый кот. Просто остановилось уставшее сердце, и когда мы отдавали его кремировать, я рыдала так, словно он был моей последней надеждой на лучшее.
Даже немало повидавшие работники похоронной службы для животных полушепотом посоветовали Игорю вызвать скорую, чтобы мне вкололи успокоительное.
Нельзя так убиваться по коту, сказали они. Особенно при детях.
А я просто выплакивала черное горе, копившееся у меня в душе уже несколько дней.
Я вышла проводить машину и закурила, глядя ей вслед, мысленно извинившись перед котом за то, что использовала его смерть как разрешение плакать при муже и детях.
Ведь по коту плакать можно, а по любовнику нет.
В этот момент Игорь и вспомнил о своей идее взять девочку из детдома.
Вместо кота, надо думать.
Потому что я напрочь отказалась заводить сыновьям собаку, чтобы они «учились ответственности и заботе», как сказал муж.
«Они растут неуправляемыми эгоистами! — сказал он тогда. — Посмотри — они по твоему коту и слезинки не проронили. Вот так и мы умрем, а всем будет наплевать. Я хочу, чтобы хотя бы один ребенок приходил ко мне на могилу».
Я очень смутно помню те дни и до конца не уверена, согласилась я потому, что у меня не было сил на грядущий многочасовой спор или потому, что надеялась, что после моего согласия муж подарит мне еще одну передышку на полгода.
Если второе — я просчиталась. Игорь развил бешеную деятельность: записал нас в Школу Приемных Родителей, напоминал мне о каждой встрече, добровольно прошел полную диспансеризацию и получил все справки, хотя обычно терпеть не могу связываться с бюрократией.
Он сильно изменился. По выходным вытаскивал меня с сыновьями на прогулки в парк, вечерами затевал настольные игры, стал читать книги по психологии и щеголять модными фразочками «я вижу, что ты не в ресурсе».
Словно что-то почувствовал.
Слишком часто смотрел на меня долгим взглядом, в котором читалась жалость.
Но как он мог узнать?
Как?
— Что происходит? — не выдержала я однажды вечером, когда Игорь встретил меня с работы собственноручно приготовленными роллами и грушевой шарлоткой. — Я неизлечимо больна и врачи сообщили об этом только тебе? Ты проиграл нашу квартиру и нас в покер самому главному бандиту города? Ты изменил мне с моей сестрой-близнецом, о которой я не знала?
— Ничего, — пожал плечами муж. — Просто люблю тебя.
— В субботу ты мне подарил любимые духи, хотя там еще полфлакона есть, за день до этого дал мне отдохнуть, забрав детей в аквапарк. Сейчас… это. Что случилось?
— Я просто подумал, что если буду все время на тебя ругаться за переработки, ты вряд ли захочешь возвращаться домой пораньше. А вот попробуй шарлотку — мне кажется, это причина получше.
Он подошел ко мне, обнял и устроился подбородком на моей макушке, как всегда любил это делать когда-то. От этого давно забытого жеста у меня выступили слезы на глазах. Глухое раздражение, которое Игорь вызывал у меня в последнее время, вдруг резко, щелчком переключилось на жалость и чувство вины.
Я обняла его за пояс, прижалась головой к груди и попробовала вновь ощутить ту близость, что была между нами всегда. Он ведь дарил мне когда-то тепло, которого мне так недоставало всю мою жизнь. С самого детства.
Мама моя не любила обниматься и даже когда делала над собой усилие, начитавшись умных статей о теории привязанности и необходимости телесного контакта с детьми, было очевидно, что она просто терпит.
С подругами обниматься было чуть странновато. Особенно слишком часто. Девичьи обнимашки слишком остро напоминали мне дурную сентиментальность из книги «Записки институтки», где героини тискались так, что я подозревала их в плохом.
Парней больше интересовал секс, чем обнимашки, и после него они вообще теряли интерес к прикосновениям.
Только Игорь дал мне столько тепла и близости, что я наконец насытилась ею — впервые за всю жизнь. Он никогда не терпел, никогда не гнал меня, если я залезала «на ручки» и просила утешить меня после нанесенных миром несправедливых обид.
Когда это ушло? Когда я сама стала просто терпеть его объятия?
Его губы коснулись моей макушки так нежно, что по коже разбежались мурашки.
Потом дотронулись до кончика уха.
Потом скользнули по шее…
А потом я вывернулась из его рук и бодрым голосом сообщила:
— Пойду сообщу Никите и Макару, что я все равно слышу, как они строят планы тайком купить себе хомячка вместо собаки! Ну и заодно загоню их спать.
И сбежала, в очередной раз оставляя Игоря растерянно смотреть мне вслед.
Восьмой месяц без секса. Я его понимаю.
Возможно, однажды меня отпустит, и я снова захочу лечь в постель со своим мужем.
Или нет — и Герман останется моим последним мужчиной.
Почему-то это не кажется трагедией. Я всегда понимала средневековых дам, хранивших верность своим рыцарям, давным-давно забывшим о них в объятиях других красавиц.
Есть в этом какая-то глубокая внутренняя красота.
Меньше минуты я смотрела на Германа. Меньше пяти секунд он смотрел на меня.
Если вообще на меня.
Но этого времени хватило, чтобы завести меня так, как ни разу не удавалось мужу.
Его прикосновения в последние месяцы вызывают у меня только отвращение, а взгляд Германа заставил кровь бежать быстрее, мышцы сокращаться, а тепло — приливать к низу живота и щекам.
