Почему-то посол напирает на милетские корни Археанактидов. Хотя времена господства Милета в Геллеспонте[12] и Пропонтиде[13]давно миновали. После разгрома персами этот когда-то великий ионийский город так и не вернул себе былую славу. Теперь правила диктуют мощные Афины. Но хорошо ли это? С тех пор как афиняне установили контроль над Фракийским Боспором и Византием[14], греческие корабли свободно выходят в Понт Эвксинский[15], торгуют как хотят и с кем хотят. Сбивают цены на зерно.
— Так и в Синопе живут милетяне, — эсимнет сделал вид, что сомневается. — Что ж зерно-то им не продать. Тем более что мы у них железо покупаем. Из Византия возим золото и медь. Не знаю… Может, вам с Херсонесом Таврическим[16]или с Феодосией договориться? Но тогда надо плыть в Гераклею Понтийскую[17]. Мы в ее дела не суемся.
Эпитроп вздохнул.
— Так-то оно так… Только пахотные земли лежат к востоку от Феодосии, поэтому больше, чем Пантикапей, зерна никто не сможет дать… — безнадежно махнул рукой. — Ну, с тобой не выйдет, поплывем в Гераклею.
— Ты погоди, не горячись, — осадил гостя Кизик. — Я своего последнего слова еще не сказал.
Ему показалось подозрительным, что эпитроп ни разу не упомянул Кепы — город по ту сторону Боспора, расположенный в устье Антикита[18]. Тоже милетская колония, хотя сейчас всем заправляют синды[19]. Не ровен час, послы отправятся в гости к Даиферну. Тогда жди беды: ударят по рукам. Придется снова ввязываться в войну, а иначе никак — синдам спуску давать нельзя. Зерна у них навалом, хотя торговый флот слабоват. Но у Милета флот есть.
От ощущения опасности эсимнет даже протрезвел.
"Так… — лихорадочно думал он, — что делать?"
Пожевав губами, примирительно заговорил:
— Хорошо, и вы, и мы — дети Аполлона. Я принесу в жертву козла, пусть Светоносный явит свою волю гиероскопам[20]. Тогда и поговорим.
Он махнул рабам, чтобы несли жаркое. От костров уже доносился аромат сдобренной соусами рыбы.
К вечеру сторговались на трех драхмах. Кизик знал, что стоимость пшеницы в Пирее[21] доходит до шести драхм за медимн. Эсимнет потирал руки: афинянам такую цену не задерешь, у них Сицилия под боком. Так еще и о поставках соленой рыбы договорились. Зря, что ли, он послов белужиной кормил!
Часть платы милетяне внесут тканями. Эпитроп обещал прислать зерновозы к началу месяца пианэпсиона[22], когда зерновые ямы боспорян будут забиты пшеницей и ячменем до отказа. Тем более что с мемактериона[23] навигация по Понту закрывается. Как они будут улаживать дела с пиратами и проходить афинские заставы Пропонтиды — не его дело. А то, что половину рыбных запасов он покупает у меотов в Танаисе[24], а половину зерновых запасов — у синдов в Фанагории[25] и Кепах, милетянам знать не полагается.
* * *
Династ одрисов[26] Ситалк хмуро смотрел на стоящего перед ним человека.
Спарадок — родной брат… Изменник и самозванец! Отцу он казался слабым, безвольным. Выездке и поединкам предпочитал книги греческих философов. На празднике весенних Дионисий стыдно было даже выпускать его на скачки.
Не в таком царе нуждались одрисы.
Переворот после смерти Тереса прошел гладко, без особой крови. Ситалк сделал свергнутого с престола брата царем дружественных бизалтов. Выходит — пожалел, понадеявшись, что тот будет жить на Стримоне[27], не вмешиваясь в дела одрисов.
Но Спарадок повел племя на восток, осел между Тирасом[28]и Гипанисом[29]. Чем там занимался — неизвестно, скорее всего, понемногу грабил скифов, понемногу — греков Ольвии.
Однажды скифские купцы хотели расплатиться с Ситалком за вино странными монетами — серебро, но не жеребчики[30], совы[31] или кизикины[32], а тетрадрахмы неизвестной чеканки. На лицевой стороне был изображен всадник, вооруженный двумя дротиками. На оборотной — знак царской власти: орел со змеей в клюве. Сказали, что продали рабов какому-то фракийцу, других денег у того не оказалось.
Брат — кто же еще!
С тех пор он потерял покой.
Пока не заполучил предателя. Скифский номарх[33] Октамасад, племянник Ситалка по матери, передал ему Спарадока на Метре[34] в обмен на своего брата — Скила. Пленников привели на остров, мир скрепили совместным распитием чаши вина. Границей между царствами по-прежнему остался Метр.
Оба войска гудели несколько дней — цари справляли успешное разрешение династических споров. Потом ушли, каждый в свою сторону. Скил к тому моменту, скорее всего, уже погиб. Но Ситалк не стал сразу убивать Спарадока. Хотел насладиться властью над ним, унизить. Тот плелся с войском пешком, как простой общинник. Ночевал в телеге, даже нужду справлял на глазах у надзирателей…
Ситалк боролся с собой. Мысленно он уже разорвал грудь брата и вытащил еще теплое сердце. Но рука почему-то не поднималась.
Ох, как трудно дается ему это решение.
— Ты исчезнешь. Я прикажу смыть следы твоих ног до самого причала. В Энос не пойдешь, сядешь на корабль здесь, в Кипселе. Завтра. Плыви, куда хочешь — хоть в Милет, хоть в Афины. Но если узнаю, что ты высадился на берегу Стри-монского залива, из-под земли достану и…
Ситалк мстительно растягивал слова.
— …сделаю посланником народа к Залмоксису.
Спарадок очень хорошо знал, что это значит. Раз в четыре года в день летнего солнцестояния жрецы перед дворцом подбрасывали на копья жертву богу Залмоксису, которую выбирали по жребию среди общинников. Душа убитого должна передать ему просьбы одрисов.
Сначала люди в черных одеяниях обходили стойбища, созывая сход стуком деревянных колотушек. Хмурые общинники стекались на толковище перед деревенским идолом, а по кибиткам и землянкам начинался вой: бабы не отпускали кормильцев.
Жрецы под звуки свирели и хоровое пение топтали босыми ногами горячие угли. Потом бросались в толпу, заставляя парней тянуть соломины из кулака. Вытянувшего короткую выталкивали в центр толковища, к идолу, чтобы повесить ему на шею венок из пшеничных колосьев.
Избранников вели в Кипселу.
Ни сами жрецы, ни их дети жребий не тянули. Тем более царская
