домом. Единственным, который я когда-либо знала. И я любила эту суровую планету так, как любят дом. Желтое небо с белым кругом огромного солнца, серо-бурые скалы, искрошенные и острые. В детстве у меня была такая игра-угадайка на желание. Я загадывала вопрос и всматривалась в скалы по ту сторону обрыва, пытаясь вычислить, где вот-вот тонкими пластинами обвалится порода. Если угадывала — это означало «да».
И сейчас я инстинктивно хотела что-то загадать. Но зажмурилась и резко повернулась, опасаясь, что в голове сложится вопрос, а глаза уловят ответ. Не хочу. Не хочу!
— Госпожа моя, что с вами?
Индат — моя рабыня. Красно-белая верийка с шапочкой коротких черных кудрей, моя ровесница. Моя тень. Моя подруга. Та, кто знает все мои тайны. Впрочем, какие тайны? Все мои проступки и секреты заключались в своеволии, как считал отец, и подворовывании сладостей с кухни. Сладкое — моя слабость. Кто знает, может, если бы я могла его есть столько, сколько захочу, от моей любви ничего не осталось? Мы были слишком бедны, чтобы каждый день есть сладости. Оттого они становились только желаннее.
Индат тронула меня за руку, вопросительно заглянула в лицо снизу вверх:
— Госпожа?
Я накрыла ее теплые пальцы своими:
— Мне приказано выйти замуж.
Казалось, я сама ужаснулась звукам собственного голоса, будто слова обрели реальность только тогда, когда я их проговорила.
Индат замерла, какое-то время «бегала» глазами, словно лихорадочно обдумывала.
— За кого, госпожа?
Я отняла руку, опустила голову:
— Не знаю. И отец не знает. Или так говорит…
Впрочем, не было особой разницы.
Индат вновь коснулась моей руки:
— Может, это к лучшему, госпожа? Может, ваш муж будет богат, и мы уедем отсюда. Туда, где растут деревья, где небо другого цвета.
— В Сердце Империи. Так сказали.
Черные глаза Индат округлились, она зажала рот обеими ладошками, подавляя восторженный вздох. Наконец, пришла в себя:
— Вот это да! Мы увидим Сердце Империи! — Она осеклась, насторожилась, переменившись в одно мгновение: — Ведь вы берете меня с собой, госпожа?
Я обняла ее, прижалась:
— Я не смогу без тебя. Никогда, никогда с тобой не расстанусь! Никогда не продам! Даже не спрашивай о таком. Не смей!
Она тоже обняла меня за талию, так сильно, как могла:
— Тогда почему вы грустите?
Я разжала руки, отвернулась, снова смотрела на скалы. Теперь я ужасалась тому, что могу больше никогда не увидеть родные пейзажи, вид с этого балкона, который знала наизусть. Я не могла себя представить вне этой планеты. Вдали от мамы, братьев. Даже вдали от отца. Каких-то полчаса назад мой мир был совсем иным. И, кажется, теперь уже никогда не станет прежним.
— Я боюсь. Боюсь, Индат. Каким он будет? Мой муж?
Она молчала. Чувствовала, что сейчас не время обнадеживать глупой болтовней. Просто поглаживала мою руку своими пятнистыми пальцами в знак поддержки. И я была благодарна за это. Мы слышали друг друга без слов. Индат было достаточно одного взгляда, чтобы все правильно понять.
— Боюсь, что он будет стариком, Индат. Отвратительным стариком — на что еще может рассчитывать такая, как я? Черствым и безжалостным, как отец. Нет, — я покачала головой, — еще хуже. Наверняка бывает хуже. Мама терпела всю жизнь, но мне кажется, что я так не смогу.
— Но вы и так всю жизнь подчиняетесь отцу.
Я вновь покачала головой:
— Отец — есть отец. Я знаю его. Знаю, чего ждать. Я даже не могу представить, что какой-то чужой мужчина будет вправе распоряжаться мной. — Я стиснула зубы, с трудом сглотнула: — Власть мужа — больше власти отца. Ты понимаешь, о чем я…
Индат вновь погладила мою руку:
— Не расстраивайтесь раньше времени. Всему есть предел. Вы — высокородная госпожа.
— Одно название…
Я вновь отвернулась, смотрела на скалы. Теперь полились слезы. Беззвучно. Я не хотела, чтобы Индат видела их.
Высокородная…
Контемы... Контем-Орма — так звучало наше имя. Мы даже не имели право носить имя высокого дома, называться его частью. Не имели права носить герб. Самая дальняя и слабая ветвь. О том, в каком доме она берет начало, знали лишь старые архивы, к которым не было доступа даже у отца. Но это никого и не интересовало, не имело значения. Контемы… Как проклятие. Как приговор. Мы выше простых имперцев, но ниже высокородных. Имперское общество нас не принимало, нам не было места. Удел всех Контемов — крошечные планетки, вроде Альгрон-С. Отец был смотрителем иссякающих серебряных рудников и старого завода по переработке. Ему оставалось кичиться лишь тем, что наша кровь не разбавлена, как у других Контемов. Всегда чистокровные высокородные. Даже не знаю, как это удалось. Но мама говорила, что его отец, мой дед, был еще тщеславнее, еще нетерпимее. Она почти ликовала, когда тот умер.
Я утерла слезы ладонями, с нажимом. Хватит. Мама всегда говорила, что слезы губят красоту. Я ни разу не видела ее в слезах. Значит, и я не должна.
Не должна.
Впереди была целая неделя, которую можно было прожить как прежде, как ни в чем не бывало. Долгие дни от рассвета до заката. Но я была заперта в своей комнате — отец не смягчился, не простил мои слова. Каждую минуту я надеялась услышать в дверях мягкие материнские шаги, но и этого оказалась лишена. Запретил. И она не смела ослушаться. Или боялся, что мама как-то не так настроит меня? Но я сама не понимала, хотела ли видеть ее. Я изо всех сил старалась заковать себя в непробиваемую броню. Боялась, что ее переживания уничтожат во мне последнюю смелость. Лишь Индат, возвращаясь из кухни, говорила, что ее рабыня постоянно справлялась обо мне. Отец умел быть жестоким.
Дни утекали, как вода. Багровое зарево заката над обрывом сменялось пыльным желтым рассветом. И моя стойкость истончалась, как старая изношенная ткань. И треснула, когда Индат вбежала в двери:
— Госпожа! Прибыл имперский корабль.
3
Мы выстроились на широких ступенях, ведущих к парадному входу, вырубленных прямо в серо-бурой породе. Впереди возвышался отец в своей лучшей изумрудной мантии. Я могла по пальцам перечесть случаи, когда он надевал ее. Рядом — мама. Красивая, как никогда. Статная и элегантная. В желтом. Сегодня она надела свои единственные настоящие украшения с золотистыми топазами. Мы с братьями стояли на шаг позади. Я тоже была
