на месяц, находился в живописной солнечной долине, рассеченной пополам быстроводной речкой Сазавой. Окрестные холмы густо поросли сосновыми лесами, воздух был пропитан хвойным запахом, и темная зелень резко контрастировала с ярким голубым летним небом. Мы жили в деревянных хижинах на сваях и обедали на поляне. Тент натягивали только в дождь. Под ним помещались все – примерно пятьдесят человек, – и в плохую погоду именно там происходило все самое интересное. В лагерь отправляли детей от семи до двенадцати лет, и не только для того, чтобы родители отдохнули. Нас учили быть самостоятельными и не бояться, даже когда ночуешь в маленькой палатке на краю леса. Мы проводили дни на природе, а теплыми вечерами пели и слушали истории, сидя у огромного костра. С приходом темноты, когда за пределами нашего тесного маленького круга было видно лишь луну и звезды, казалось, что в мире не осталось никого, кроме нашей немногочисленной компании у костра.
Мне нравилось в лагере, но я тосковала по дому. Раньше я никогда не уезжала одна, и расставание с родителями давалось мне тяжело. Я очень по ним скучала и, оставаясь в одиночестве, часто плакала. В середине месяца мама приехала меня навестить. Когда я призналась, что скучаю, она обняла меня, но твердо сказала: «Нельзя вечно держаться за мою юбку. Ты должна пробовать справляться сама».
И я пробовала. Я держалась, даже когда через несколько дней в большой палец на ноге попала инфекция и он разбух, как мячик для пинг-понга. Я держалась, даже когда мне пришлось целыми днями сидеть с забинтованной ногой в инвалидной коляске и смотреть, как другие ребята развлекаются. Я решила во что бы то ни стало не писать маме, не умолять ее забрать меня домой, и молча страдала в ожидании окончания «каникул».
Однажды вожатая застала меня, когда я плакала. Она тщетно пыталась меня успокоить, а потом произнесла:
– Тебя же зовут Вера Диамант? Диамант значит бриллиант, а раз ты у нас бриллиант, то и слезы твои из настоящего жемчуга.
Я улыбнулась сквозь слезы и с тех пор, вспоминая эти слова, всякий раз улыбалась, ощущая сладко-горький вкус прошедших дней. Эти воспоминания – и в самом деле жемчужины моего детства.
Наконец мама приехала меня забирать и в ужасе вскрикнула, увидев столь печальное зрелище.
– Я не хотела тебя беспокоить и совсем не плакала. Я же бриллиант, а мои слезы жемчужины. – И объяснила, что это значит.
– Надо было послать за мной, но я впечатлена, что ты этого не сделала, – ответила мама. – Не думала, что ты у меня такая самостоятельная. Моя малышка так быстро растет.
Думаю, именно это осознание впоследствии придало маме смелости отправить меня в незнакомую страну, и, сделав это, она спасла мне жизнь.
* * *
До тех каникул, в лагере летом 1937 года, не помню, чтобы я хоть раз ощущала тревогу. Первые девять лет своей жизни я плыла на гребне волны: меня любили, баловали, и, как любая нормальная девятилетняя девочка, я все принимала как должное.
Хотя уже тогда на моем горизонте начали сгущаться темные грозовые тучи, но, уезжая на машине из лагеря, я их не видела и даже не подозревала, что детство мое практически закончилось.
В те годы мой родной городок, который был скорее деревней со славным историческим прошлым, где все друг друга знали, жил безмятежно и счастливо, а местные были все дружелюбны и веселы. В центре города проходила широкая булыжная мостовая, по обе стороны которой стояли и большие дома, и домишки поскромнее и тянулись тенистые аллеи, уходившие в поля. Там были две старые, но хорошие школы, а нашу гордость – современный прекрасно оснащенный спортивный зал – посещали почти все здоровые люди в городе. Дважды в неделю спортивные снаряды убирали, расставляли скамейки, и зал превращался в кинотеатр, а субботними вечерами убирали и снаряды, и скамейки и устраивали танцы под музыку местного духового оркестра.
Такие же превращения случались и с городской площадью. Раскинувшаяся в тени величавых каштанов и оживленная яркими ухоженными клумбами, в теплые солнечные дни она служила тихим пристанищем для старичков. Но по субботам тишину сменяли шум и суета деревенского рынка. Торговцы занимали каждый свободный пятачок, а домохозяйки переходили от прилавка к прилавку и покупали птицу, фрукты и овощи, пока мужья сидели в двух удобно расположенных рядом тавернах, пили пиво из огромных кружек, курили и играли в карты. На той же площади разбивали передвижную ярмарку, а погожими воскресными вечерами там выступал духовой оркестр. Когда же площади не находилось иного применения, ее ровная асфальтированная поверхность прекрасно подходила для катания на велосипеде.
Окрестности города были лучшим на свете местом для игр. Кругом насколько хватало глаз тянулись леса, поля и луга. Вблизи текли две речки. Узкой лентой меж отвесных берегов, в тени тонких берез, змеилась ледяная, кристально чистая Йизера, где водилась форель. Но нам, детям, больше нравилась широкая и теплая Эльба, хоть она и не отличалась чистотой. У самой окраины города она разветвлялась и образовывала большой естественный пруд с покатыми песчаными склонами. Мы с гордостью называли его «лидо»[1], так как он идеально подходил для плавания, и по воскресеньям сюда съезжались купаться со всей округи.
В конце лета и осенью я больше всего любила бывать в лесу. Мне нравилось слушать немного зловещую лесную тишину и чувствовать под ногами бархатистый мох, видеть в просветах среди деревьев маленькие залитые солнцем полянки, поросшие лесными цветами и похожие на порталы в иной заколдованный мир. А как я радовалась, находя под деревьями грибы! Отец их очень любил, и я мчалась домой как на крыльях, чтобы показать ему свой урожай. Он говорил, что никто не умеет готовить грибы лучше мамы, а самыми вкусными были те, что собрала я.
Отец всегда хотел сына, и когда родилась я, вторая дочь, он был, мягко говоря, разочарован. Но примирился с моим полом гораздо раньше меня самой, ведь я была пацанкой по природе, а вовсе не потому, что хотела ему угодить. Я не только не считала чистоту залогом здоровья, гигиена казалась мне чем-то совершенно скучным и ненужным, и я магнитом притягивала к себе грязь. В компании мальчишек я чувствовала себя в своей тарелке. Сперва они меня не признавали, но постепенно, хоть и с большой неохотой, приняли и даже зауважали, когда я первой рухнула с высокой ветки, попалась на воровстве яблок из чужого сада и плюхнулась в грязную речку, пытаясь ее перепрыгнуть. Я упорно искала их общества, и ничто не могло мне помешать.
После мальчишек страстью всей моей жизни были коты.
