А как ночь опускалась, разрешал Василь внучке хворост в костер подбрасывать да смотреть, как золотые искры в темное небо летят. Она опять от радости рычала медвежонком да ухала совой, трепетала певчей птичкой, но тут хотя бы деревенские бабы ее не слышали.
Обычно в Поспелке девчушек махоньких мамки от своей юбки со двора не пускали. Но у кого в дому вместо матери родной мачеха завелась, те уже с дедусем могут ступать, куда угодно, — хоть в ночное, хоть на все четыре стороны.
В непогоду по вечерам рассказывал Василь внучке сказки волшебные да случаи взаправдашние. И все истории у деда были добрые да веселые, иногда с хитрецой, но не страшные, с шутками, да прибаутками. Не пугал дед малую зря, знал, что и без того она еще лиха в жизни нахлебается.
Как подросла девчонка до седьмой весны, научил дед Неждану свистульки из глины лепить. С сыном своим Ерохой, старшим братом Власа, договорился — у того печь гончарная была. Обжигали те свистульки в печи, а потом страсть, как хотелось Нежданке расписывать их яркими красками. И так у них это ладно получалось с дедом, многому научилась Неждана за три года — пели те свистульки переливчато на все голоса.
Крутобокая ложка в полутьме привычно снова загребала жидкую кашу, дед долго жевал беззубым ртом, а Неждана смотрела в седую бороду и улыбалась, вспоминая их дружбу с Василем и прежние времена.
Матери своей — Дарены девчонка совсем не помнила, бабушек тоже на белом свете не застала. Прилетают они к ней яркими бабочками по весне, вьются над косицами, коли венок яркий из полевых цветов сплести. Один раз бабочка огневая, да с темными точками-угольками по крылышкам, присела Неждане на личико. Девчоночка ее совсем не видела, потому что выбрала бабочка для присесту подбородок с левого боку. Не видела, но чувствовала. Щекотно так на душе стало, тепло и радостно. На какой-то миг задержалась бабочка, а потом вспорхнула, улетела в черемуховое облако. А Нежданка здесь, на земле, осталась, долю свою сиротскую с дедом делить, а то — вовсе не сыр козий, а похуже горькой редьки.
Только вот острый подбородок с тех пор девчонка всегда повыше задирала — сначала, потому что гордилась, а потом с надеждой, что вдруг опять…
Влас — отец семейства, все в трудах и заботах до самой ночи маялся, почернел да ссутулился, что дерево, которое молния разбила.
Как Сорока в дом хозяйкой вошла, вроде все, как раньше Влас делает, а напасти одна за другой на него сыплются, точно градины на поля. То колесо у телеги треснет, то косу новую об камень покорежит, то полка с посудой со стены упадет — плошки перебьются, надо новые покупать. Ероха родному брату, конечно, подешевле отдаст, чем на ярмарке торговаться, а все ж траты пустые.
То цыплята все разом передохнут, то в погребе плесень по стенам пойдет, то репа не уродится, то рубахи нарядные ветром со двора унесет, то щука в реку уйдет, сети утащит. Ээ-эх!
То с козой на ярмарке обманут, то подошва у сапог отвалится, а коли гвоздиками прибить, так начнет какой-нибудь один гвоздь ногу изнутри ковырять до кровяки. То крыша в хлеву прогнется, дождь на скотину капает, а Сороке срочно новый тулуп для Богданчика подавай… Всех бед и забот не перечесть, со всем не управиться.
Раньше аисты у Власа на дворе гнездились, а в прошлом году только вороны мусор в трубу кидали, чтобы гнездо строить, — насилу их отвадил.
Совсем мужик от своих бед и забот угрюмый стал, неразговорчивый. Бывало раньше, женину паневу новую похвалит, по боку Дарену огладит, ласковым взглядом одарит… А она румянится, рукавом закрывается, да косы тяжелые с плеча на плечо перекидывает.
Было время, Влас и старших дочерей наставлял по-доброму, как мужей будущих уважать, и сынов взрослых мастерству какому научал терпеливо.
А как приедет с ярмарки, детишкам пряники расписные раздает, да в бороду улыбается. Им с Дареной тоже не забывал гостинцы привозить, любил он, когда у жены глаза от радости светятся. Да, чтоб детишки с малых лет видели, что тятька с мамкой тоже люди, поди, тоже пряников хотят.
Теперь Влас все больше в дощатый пол зенками зло сверкает, а как поднимет глаза, так и не узнать прежнего его, сильного да упрямого крестьянина, у которого любое дело в ручищах ладилось. Про пряники имбирные, яблочный сбитень и задушевные беседы с женой полушепотом, чтобы детей не разбудить, он уже и думать забыл. Давно все это было…С Дареной…Тогда в каждой яблочной дольке любовь янтарем светилась.
Правда, на Неждану, Влас и раньше почти не смотрел. Не отталкивал открыто, как мать, не обижал и не изводил, как Сорока-мачеха, но и не приголубит никогда дочку, не одарит крендельком маковым, не вытащит для нее из-за пазухи петушка на палочке, — как будто и нет ее, Нежданы, вовсе на белом свете, в дому его большом.
Вроде и понимал отец, что тяжко его младшей дочке от первой жены при мачехе сиротой расти, а все равно обижен он был на судьбу и не мог себя никак пересилить. Казалось, что все беды его в жизни с Нежданки начались, а уж кто те мысли злые накрепко в его голову затесал, он и не помнил.
Он вообще как-то смутно уже помнил жизнь свою с Дареной, когда радость привычной была. Распевали петухи по утрам на все голоса, а с ними и счастье в дому просыпалось. С тех пор, как Влас второй раз женился, как туманом, болотной водицей прошлые времена затянуло.
Нежданкин дед Беляй — тот, что по матери, давно сгинул на охоте, про него в семье и не говорили вовсе, потому что уж и не помнили, каков он был. Так что, теперь лишь одна родная душа — старый дед Василь стал для Нежданки и за мать, и за отца, и за обоих дедов.
За бабушек, конечно, никакой дед не сумеет — нету ласковых слов в суровом мужском сердце. На душе, может, и есть, а с языка никак не слетают, — как сосульки на крыше в морозный день, — крепко держатся.
Видел Василь, как несладко девчушке приходится, да пожалеть
