не обращая внимания на деньги, безногий.
— Да тяни же, тебе говорят! — злится тот, в шинели.
— Ставка-то триста, а у тебя тут с десятку рваных! — упирается безногий.
— Во… а тут еще сколь! — хлопнул «без хлястика» по карману.
Безногий начал тянуть.
Веревочка с дощечки сползала, сползала, сползала: Все замерли — что-то будет? И вот — фортуна: палец, упертый в дощечку, оказался в середине петли.
— Счастье ваше! — сказал безногий и начал выбрасывать на дощечку деньги. Пятерками, трешницами всю доску загрудил.
Сбежались люди — шумят, охают, ахают. «Без хлястика» брал деньги горстями и небрежно рассовывал по карманам. У безногого в кошельке и после расчета много денег. Целая куча! Посмотрел он тоже как-то небрежно на них, пошелестел по краешкам высовывающихся тридцаток, полсотенных…
— Ничего-о, поиграем еще! — и царственно засунул кошелек в карман.
— Ставка пятьсот, — громко объявил безногий и вновь закричал: — Кто хочет попытать счастья!..
Люди зашумели, заволновались, кто-то начал удерживать того, «без хлястика»: «Хватит, пусть другие попробуют!..».
К доске я прорвался первым. Ткнул в середину веревочки указательным пальцем, тороплю безногого:
— Тяни!
— Деньги на бочку! — предлагает.
— Тяни! — кричу вновь возбужденно, боясь, что кто-то может выиграть целых пятьсот рублей, а моей матери так нужны деньги. Ведь жизнь рушится! — Проиграю — шинель отдам!
— Слышали? — обратился безногий к окружающим. — Если этот птенчик проиграет — мне шинель, а выиграет — ему пятьсот!
— Тяни! — ободряют окружающие и словно бы оправдываются: — Хочет играть — пусть играет!
Веревочка медленно начала сползать с доски. Сейчас, сейчас… Вот она уже совсем выпрямилась!..
Выпрямилась — и поползла, огибая мой палец.
Пустая дощечка, но невозможно поверить: ведь палец-то мой был в середине!..
— Баста — счастье не ваше! — выкрикнул безногий.
В проигрыш никак не верилось, а потом обожгла мысль: «Шинель-то казенная… Что же скажу я в школе-то?!».
Но меня уже тормошили:
— Играть — волк, а отдавать — заяц!
Расстегнули крючки и стянули казенную шинель с плеч.
Я был учащимся спецшколы Военно-Воздушных Сил.
Играл минуты, беспризорничал месяцы, в исправительно-трудовой колонии находился три с половиной года.
В камеру я вошел, хлябая ботинками и придерживая штаны: шнурки вытащены, железные пуговицы, крючки обрезаны, брючный ремень отобран.
Лежали, сидели на матрасах шестеро: как вскоре узнал, три вора, два железнодорожника и попавший за какие-то мирские грехи поп. Железнодорожников (тут же определил по форме), двух парней лет по двадцати, осужденных за прогул на производстве, с приходом ответа на кассационную жалобу освободят. А с ворами с момента этого начинается близкое знакомство: невысокий, голубоглазый — Иван; рослый, плечистый, чуть заикается — Петро; среднего роста, рябой и плотный — Мишаня. Имени попа так и не узнал.
Мишаня сразу же:
— Ну-ка, вынь руки из карманов — чего там прячешь?
Произнес он эти слова хмуро и серьезно, но я медлил.
— Вынь, кому говорят, может, ты там «дуру» заначил?
Вытаскиваю руки — штаны тут же падают. Воры хватаются за животы — даже визжат, катаясь по матрасам от смеха.
Водворив штаны на место, подсел к железнодорожникам — рядом, к бачку с питьевой водой. Запас смеха иссяк, и Мишаня начал опять-таки хмуро и серьезно:
— Сэр, вы невежливы, штаны скинули, а поздороваться забыли, да и сели-то на самое почетное место…
Опять двое гогочут, но Мишаня не улыбнется:
— Вышли бы на середину, рассказали бы, как звать-величать вас, что другу-прокурору и гражданину судье не понравилось в вашем поведении?
Набычившись, я молчу.
— Милорд, а милорд, общественность ждет вас! Итак: ваша мама плачет от радости, батюшка опускает вас в купель и называет очень красивым именем — каким же именно, желает знать общественность? — серьезно спрашивает Мишаня, а глаза весело поблескивают.
— Федором! — отвечаю.
— Батюшка, что означает сие имя в святых книгах? — спрашивает Мишаня попа.
— Богом данный, — отвечает тот хрипло.
— Хвала всевышнему! Да снизойдет на наши головы благость небесная — садись, богом данный, поближе к батюшке: парашу на пару выносить будете и утром и вечером, а мы уж за вас помолимся!
Я сел, потом перевернулся на живот и уткнулся лицом в матрас: душили слезы обиды. А поп над моим ухом шептал молитвы.
Вышестоящая судебная инстанция приговор народного суда оставила в силе. Ворам и мне. Поп подал кассационную жалобу в Верховный суд и оставался, а нас вызвали с вещами.
Черный «воронок», из которого ничего не видно, привез нас на вокзал, где уже дожидалась группа женщин, тоже осужденных. В вагон же первыми повели мужчин.
В купе было тесно, накурено — я тут же полез под нижнее сидение: свободно там, ветерком из-под двери дует. В маленькую щелочку под дверью видно: проводят женщин. Их размещают в купе по соседству. Поезд тронулся. Под перестук колес я засыпаю. Проснулся от удара в бок.
— Э-эй, к-к-кто там? — услышал голос Петра. — П-п-прими д-д-доску!
Принимаю доску, подсовывая под себя. За ней вторую.
— Т-т-томка!.. Т-т-томка! — глухо кричит Петро под нижнее сидение в женское купе.
Дежурное освещение горит тускло, но мне видно, как с той стороны свесилась, всматриваясь под сидение, растрепанная женская голова.
— Л-л-лезь с-с-сюда! — хрипит Петро.
Женщина лезет. Слышу всхлипывания, поцелуи.
— Т-т-ты т-т-там п-п-поговори с п-п-подружками: к-к-корешкам тоже н-н-надо!.. — слышится голос Петра.
Вылезла Томка. Из женского купе доносится хихиканье, и мне видно, как лезет какая-то толстуха…
По пути в пересыльную тюрьму узнал, что Томка — жена Петра. Но остальные-то — они ведь никто… Как же так?
Остановились у высоких ворот в каменной стене. Сбоку — маленькая дверь. Начальник конвоя шмыгнул туда с пачкой наших документов, конвойные на отдалении, а мы стояли свободно, двумя группами.
Воры мне начинали нравиться, а к женщинам почувствовал отвращение.
Нас провели на второй этаж.
В длинном коридоре множество дверей, камер. Остановились у крайней справа: окошечко кормушки, волчок — дверь обычная, листовым железом обитая. И лишь открыл надзиратель, как из двери ударило запахом пота
