Я раньше даже выпивший
сапог не надевал.
Отечества и отчества
ни разу не сменил.
Отец мой вроде плотничал
и пчёлок разводил.
У горизонта пасмурно.
Мне издали видать
разграбленную пасеку
и вражескую рать.
Играть судьбе изломанной
в бездомного щенка.
Горит, как зацелована
предателем, щека.
И жизнь ещё не прожита,
не набраны долги,
но я иду в прихожую
примерить сапоги.
Детское
Селу
сегодня
повезло,
бойцы
зачистили
село.
Другому
так же
повезёт,
в него
зайдут
бойцы
вот-вот.
Потом
военная
метла
зачистку
третьего
села
начнёт,
и будет
чисто
на свете
без
фашиста.
«В миру ли на ветру, в молитвах и борьбе…»
В миру ли на ветру, в молитвах и борьбе
я точно не умру от жалости к себе.
Как три копейки прост, продлив отца и мать,
я буду в полный рост безвременье встречать.
На вороном коне без отдыха и сна.
Удача будет мне, как женщина, верна.
Под орудийный бит, открыв клыкастый рот,
архангел протрубит победных восемь нот.
С поддержкой огневой в пыли святых дорог
вы будете со мной, и с нами – русский Бог.
«Солнце темнеет, когда…»
Солнце темнеет, когда
в самой красивой воронке
дети хоронят кота,
бантик стянув на картонке.
Слышали шум за версту,
будто взрывались пакеты.
Ночью могилу коту
вырыл кусок от ракеты.
Мальчики слёзы не льют,
век у товарища краток.
Тучу расчертит салют
из деревянных рогаток.
Девочки сжались в комок,
топчут сандалики глину:
«Как же ты, как же ты мог
верных подружек покинуть!»
А высоко над землёй,
сдвинув сердитые брови,
кто-то большой-пребольшой
новый лоток приготовил.
«Блажен погибающий в первом бою…»
Блажен погибающий в первом бою,
с собой даже мухи не взявший.
Я родину самозабвенно люблю,
как полную грудь комиссарши.
На плечи закинув ручной пулемёт,
оправлю на кителе складки.
Куда комиссарша меня позовёт,
туда и пойду без оглядки.
Посажено солнце на маковку дня,
гудит, как встревоженный улей.
В открытом бою не уйти от меня
прицельно метнувшейся пуле.
Солдат из меня по всему никакой —
высокие берцы на замше,
зато, погибая, прикрою собой,
как родину, грудь комиссарши.
«Если вечером выйдешь на запад…»
Если вечером выйдешь на запад,
то под утро придёшь на восток.
Будто юбка у барышни, задран
этой пёстрой землицы кусок.
Кто ходил, тот уже не расскажет.
Только ветер до нас донесёт
вместе с запахом крови и сажи
аромат азиатских широт.
«Немытые руки раскинув…»
Немытые руки раскинув,
как чёрт от любви вереща,
вернётся на родину Киев
откушать с устатку борща.
Хромая на правую ногу,
протиснется ближе к столу
и скажет: «Насыпьте немного
борща дорогому хохлу».
И будет плести небылицы
в кругу сердобольных мещан
о том, как худел за границей,
скучая по русским борщам.
О том, как чужбина достала,
как недруги выгрызли бок…
Наевшись борща до отвала,
уснёт головой на восток.
А завтра, от наглости взмокши,
в обед изогнётся плющом,
подсядет к русне или к мокше
и плюнет в тарелку с борщом.
«Пока ревёт столетним кедром…»
Пока ревёт
столетним кедром
войны
разинутая пасть,
хочу семейную
легенду
вам рассказать
не торопясь.
Мы забываем
в суматохе
о том, что
рождены людьми,
и в обезумевшей
эпохе
найдётся место
для любви.
Земля
плотнее каравая
казалась каждому
бойцу,
когда Вторая
мировая
шла к очевидному
концу.
В Европу
съездивший
без визы,
в день завершения
войны
мой дед улыбку
Моны Лизы
набил себе
на полспины.
Не ведаю,
в какой газете
каких
поверженных
племён
он репродукцию
заметил
и был изрядно
впечатлён.
Домой
вернувшись
к сенокосу,
работал в поле
без прикрас,
рубаха вымокла
до сноса,
и дед рубаху
снял на раз.
Сельчане
выпучили зенки,
увидев деда
со спины —
они узнали
в иноземке
девчонку
с нашей
стороны.
Не надо
патоки
сердечной
под выцветающей
луной.
Женись на той,
что будет вечно,
как чувство Бога,
за спиной.
Судьба скучает
без каприза.
Мальчишник был
в кругу друзей,
где перебили
«Мона Лиза»
на вензель
бабушки
моей.
С тех пор
что только
ни бывало,
но в службе ратной
и в труде
у деда
на спине сияла
одна улыбка —
Анны Д.
