— Какая дочь?
— Мисс Джин, сэр. — Последовала едва заметная пауза. — И с ней мистер Дейвис.
Мэннинг, склонившийся вперед, опершись обеими руками на стол, резко выпрямился. Мисс Винсент скорее почувствовала, чем увидела, вспышку гнева при словах «мистер Дейвис», и она догадывалась о причине. Но взгляд Мэннинга оставался непроницаемым, а голос — спокойным.
— Моя секретарша здесь? — спросил он.
— Да, мистер Мэннинг.
— Хорошо. Благодарю вас.
Устланный мягким ковром узкий коридор слева тянулся мимо маленьких, похожих на коробки офисов, с боками из матового стекла. Все выглядело очень холодным и очень современным, являясь неподходящим фоном для Мэннинга, которого сейчас нельзя было назвать ни тем, ни другим. В конце коридора находилась дверь в его личный кабинет.
Презрительно скривив рот, Мэннинг посмотрел на пол. Очевидно, с целью способствовать кондиционированию воздуха мраморный бюст Роберта Браунинга[4]— единственное украшение подобного рода в офисах — использовался в качестве дверного стопора, дабы удерживать дверь в приоткрытом состоянии.
Мэннинг, чей гнев проявлялся только в усиленной тщательности каждого движения, аккуратно перешагнул через бюст, вошел в кабинет и прикрыл за собой дверь.
— Привет, папа! — послышался слегка дрожащий голос его младшей дочери.
— Добрый день, сэр, — произнес голос мистера Хантингтона Дейвиса-младшего.
Напряжение возникло не вследствие прихода Мэннинга. Оно уже существовало, но усиливалось с каждой следующей секундой.
Большой квадратный кабинет находился в углу здания — в каждой из стен справа и слева от Мэннинга было по два окна, но жалюзи были опущены более чем наполовину, оставляя комнату затененной. Серая мебель, включая массивный диван, выглядела столь же бескомпромиссно, как невыразительный мягкий ковер на Полу или фотографии в рамках школы Фредерика Мэннинга и ее достижений.
Молчание длилось, покуда Мэннинг вешал шляпу и не спеша садился за большой письменный стол в углу между стенами с окнами.
— Папа! — заговорила Джин Мэннинг.
— Да, дорогая моя?
— Я хочу задать тебе вопрос, — продолжала девушка, — и ты должен мне ответить! Пожалуйста!
— Конечно, дорогая, — отозвался ее отец, ни разу не взглянув в сторону молодого мистера Хантингтона Дейвиса.
— Ну… — Джин пыталась взять себя в руки.
Девушке было двадцать один год. Она сидела на диване в белом шелковом платье, поджав под себя одну ногу. Джин с длинными золотистыми волосами, завитыми на кончиках, очень хорошенькая, по счастью, была избавлена от того стереотипа красоты, который делает многих современных девушек похожими друг на друга, словно все они одновременно шагнули со страниц единственного же журнала мод и двинулись парадом по Пятой авеню.
Джин использовала очень мало косметики в основном благодаря легкому, но красивому загару. Взгляд ее голубых глаз был прямым и честным, хотя и немного наивным.
— Это правда, — осведомилась она, — что ты шляешься с этой ужасной женщиной?
Фредерик Мэннинг ответил не сразу.
Сторонний наблюдатель сказал бы, что вопрос по-настоящему испугал его. Глаза Мэннинга блеснули, челюсти сжались, а ноздри расширились.
— Помимо термина «шляешься», который я ненавижу, и слова «ужасная», которое не соответствует действительности… — начал он.
— О, прекрати! — взмолилась Джин, стукнув кулаком по валику дивана.
— Прекратить что?
— Ты отлично знаешь что! — Она вздрогнула, словно паук побежал по ее обнаженной руке. — Ты… содержишь ее?
— Разумеется. Я считаю это правильной процедурой. Надеюсь, тебя это не шокирует?
— Конечно нет! — Джин возмущало предположение, что ее может что-либо шокировать, хотя оно вполне соответствовало действительности. — Просто, папа… это выглядит неприличным для человека твоего возраста!
— Ты в самом деле так думаешь, дорогая? — улыбнулся Мэннинг.
— И это не все. Ты забыл о маме.
Мэннинг побарабанил пальцами по столу:
— Твоя мать умерла восемнадцать лет назад. Неужели ты ее помнишь?
— Нет, но…
Джин, с трудом сдерживающая слезы, не замечала, что лицо ее отца было почти таким же бледным, как ее собственное.
— Но ты всегда говорил нам, что обожал маму, — продолжала она. Ее взгляд устремился на мраморный бюст, служивший дверным стопором. — Что относился к ней вроде Роберта Браунинга к Элизабет Барретт,[5]и даже после смерти мамы!
Мэннинг закрыл глаза.
— Ты меня очень обяжешь, Джин, если не будешь говорить «вроде», имея в виду «как». Такая чудовищная безграмотность…
— Я тебя не понимаю! — в отчаянии воскликнула Джин. — Какая разница, как я говорю?
Лицо Мэннинга покраснело.
— Ты говоришь, дорогая моя, на языке Эмерсона[6]и Линкольна, По и Хоторна.[7]Не унижай родную речь.
— О, папа, ты отстаешь на сто лет!
— Однако я, по-видимому, чересчур современен, поддерживая отношения с мисс Стэнли?
— Эта женщина… — горячо начала Джин, но остановилась, пытаясь, без особого успеха, имитировать усталую циничную манеру своей старшей сестры Кристал. — Полагаю, мужчины во все времена общались со шлюхами. Но ты!.. Повторяю, папа, ты отстаешь на сто лет! Вероятно, поэтому твоя школа… — Джин снова оборвала фразу, но на сей раз с другой интонацией.
— При чем тут школа? — осведомился Мэннинг. На его висках обозначились голубые вены.
Увидев, что взгляд дочери скользнул по туго набитому черному портфелю, лежащему на столе справа, Мэннинг спрятал его в правый ящик стола.
— Так при чем тут школа? — повторил он.
Джин огляделась в поисках помощи.
— Дейв! — воскликнула она.
Мистер Хантингтон Дейвис-младший прочистил горло и поднялся с кресла в дальнем конце комнаты.
В кабинете с полуопущенными жалюзи было так темно, что лица на расстоянии выглядели смутно. Мистер Хантингтон Дейвис — новейший партнер отцовской фирмы «Дейвис, Уилмот и Дейвис» — в свои тридцать лет был более чем уверен в себе. Его гладкие черные волосы блестели, как атлас, когда он подходил к столу.
