широкими, закатанными до локтя рукавами, а не элегантные кружевные платья и шёлковые туфельки.
Под полями маленького цилиндра Сурьмы, по последней моде лихо сдвинутого на одну бровь, от статического напряжения зашевелились выбившиеся из пучка волосинки: процесс пробуждения начался. Она сморщила вздёрнутый веснушчатый нос, пряча улыбку, словно под её руками был игривый котёнок, а не сердце живого паровоза.
Сурьме нравились эти ощущения: лёгкие, чуть щекотные покалывания током и постепенно нарастающий гул — внутренняя вибрация, которой делился с ней локомотив, позволяя чувствовать себя его частью, маленькой деталькой огромного железного существа. Деталькой, дающей жизненные силы всей этой оглушительной горе металла, окутанной клубами белого пара.
Паровозы пробуждались по-разному. Кто-то откликался быстро и с радостью, словно уже заждался своего пробуждающего, кто-то долго и недовольно ворчал и поскрипывал, а этот локомотив — пел: Сурьма чувствовала, как он гудит себе тихонечко на одной ноте какой-то простенький мотивчик, и мысленно ему подпевала. «Гори, железное сердце чудовищно прекрасного не-зверя, гори, я стану тебе огнём!»
Для Сурьмы живые локомотивы не были бездушными машинами, но и причислить их к определённой разумной форме жизни — например, к животным — не получалось, поэтому она звала каждого из них «не-зверь».
— Ну так как насчёт того, чтобы ответить на вопрос, заданный мною едва ли не вчера? — поинтересовалась Сурьма, приоткрыв один глаз.
— Ты работай. Не буду отвлекать байками, — ответил Никель.
— Я и работаю. В резонанс вошла. Пока разогреваю не-зверя, моего внимания хватит и на тебя. Что ты чувствуешь, когда ты с ней?
Никель ненадолго задумался.
— Как будто моё сердце — не сердце вовсе, а бокал игристого, — наконец сказал он.
— Шипит и пузырится?
— Вроде того. От этого радостно и немного щекотно. И дух захватывает. И петь хочется. Тебе ведь знакомо это чувство?
— Знакомо… — Сурьма мечтательно улыбнулась. — Ты очень верно сравнил с игристым! Всё так: и это приятное покалывание, и искры чистого восторга. Именно это я и ощущаю, когда резонирую с паровозами.
— Э-э-э, — недоумённо протянул Никель, — вообще-то я имел в виду твоего жениха…
— Ах, да! — очередь краснеть дошла теперь и до сестры. — Да. Астата, да. Конечно.
— Раз сама влюблена, должна и меня понять, — подмигнул ей брат, — и прикрыть.
Сурьма вздохнула, глянула на него с укором: опять, мол, за своё.
— В отличие от тебя, Ник, я помолвлена с мужчиной своего круга и голову никому не морочу! А ты только разобьёшь нашей маленькой горничной сердце, и она в отместку выболтает кому-нибудь о… Ну, сам знаешь, о наших семейных делах. Матушка с ума сойдёт, если всё откроется!
— Ох, не начинай, пожалуйста! Сердец я никому разбивать не собираюсь, и никто с ума сходить не будет, потому что ничего никуда не всплывёт!
— Тогда прекрати этот дурацкий роман, пока всё не зашло слишком далеко!
— Да как же ты понять не можешь, Сурьма…
— Я всю жизнь Сурьма! — перебила девушка, и в её волосах вспыхнула искра статического электричества.
Близнецы уставились друг на друга в молчаливом противоборстве, будто мерились силой взглядов, как мужчины за барными столами меряются силой рук. Сурьма была натурой более страстной, и сейчас в её глазах плескалось негодование едва ли не в высшей своей степени. Никель отвечал ей взглядом спокойным и добрым, но было ясно: он не уступит и всё равно сделает по-своему.
— Я в любом случае уйду сегодня вечером, но без твоей помощи матушкиных нервов точно не избежать.
— Ладно, — нехотя уступила сестра, — так уж и быть, прикрою. Только возвращайся пораньше, пока мами не отправила отца разыскивать тебя по всем кабакам. Навели в прошлый раз шуму, я еле отолгалась за тебя. Больше не буду, так и знай!
— Ты ж моя спасительница! Маленький грозный амур, самоотверженно охраняющий покой и тайны двоих любовников!
— Отстань, Ник, аж тошно! — скривилась Сурьма. — И я по-прежнему не одобряю ваши шашни! А мать вообще удар хватит, если она о них узнает!
— Ей для удара достаточно будет и твоего лексикона, юная госпожа! Только представь, чего от тебя может понахвататься младшая сестрёнка!
— Пффф, — Сурьма закатила глаза, — ничего Таллия не понахватается. Я ж не дура! Знаю, как нужно разговаривать дома, а как можно в мастерских. Или предлагаешь мне с бригадой технециев цитатами из высокой поэзии изъясняться?
— Я б на это посмотрел! — прыснул Никель.
— Всё, не-зверь готов, давай работать, — закончила препирательства Сурьма. — Ты взял технический лист, «О, Даддон! Мой советчик, честь моя!»[3]?
В паровозные мастерские небольшого городка Крезола живые локомотивы попадали нечасто, поэтому для Сурьмы было настоящим праздником использовать способности пробуждающего по прямому назначению, а не для работы диагноста — прозвучивания деталей в поисках усталостных трещин и прочих дефектов.
С машинами девушка ладила не в пример лучше, чем с людьми. Живые паровозы — эти огромные, древние, «чудовищно прекрасные не-звери» будто бы знали все её тайны, о которых она любила молчать. Никто не умел слушать молчание и молчать в унисон так, как живые паровозы! И блаженная дрожь пробегала по коже Сурьмы, когда железный пародышащий гигант откликался на её прикосновение доверчивым мурлыканьем.
Каждый из не-зверей появился на свет раньше неё, каждый был её старше и словно мудрее, каждый хранил память о былых временах.
О временах, что были до войны, когда мастер Полоний, сам очень сильный пробуждающий, изобрёл эти чудесные пластины — первое сердце для первого в мире живого паровоза — своей «Ртути».
О временах, когда живых паровозов стало так много, что пришлось открыть набор на курсы пробуждающих при институте, а потом и четырёхлетнее обучение с дипломом о высшем образовании.
О временах, когда старый монарх настолько сдал умом, что послушал приближённого к себе лидера религиозной секты и объявил паровозы с пластинами Полония «дьявольскими механизмами», запретив их использование…
И о том, как их, молчаливых гигантов, свозили на далёкие кладбища поездов, оставляя на растерзание непогоде и ржавчине, живые паровозы тоже помнили.
А потом грянула война, которую страна проиграла, потеряв основные месторождения угля, и новый правитель, занявший престол, распорядился вернуть в эксплуатацию локомотивы Полония.
Озябшие, оклеветанные, загнанные на задворки истории, увечные механизмы, немёртвые короли железных дорог, возвращались к жизни. Транспортные и ремонтные компании отыскивали их среди груд металлолома, восстанавливали и пускали по маршрутам.
Но новых «чудовищно прекрасных не-зверей» больше не рождалось: мастер Полоний вместе с научной экспедицией сгинул где-то в северных ущельях, в самом дальнем конце страны, незадолго до начала гонений, так никому и не доверив секрет создания своих пластин. Экспедицию не нашли, хоть и прочесали северные горы вдоль и поперёк. «Ртуть» словно испарилась, унеся в небытие и Полония, и все его записи.
