морю, которое любил так, как любят его моряки, которых на флот привела романтика. Теперь же это все уходило из его жизни окончательно, и надежды на возвращение не оставалось.
Наверное, он еще долго сидел бы так, без желания двигаться, но дверца машины отворилась, зажегся плафон салона, осветив озабоченное лицо знакомого лоцмана.
— Ты никак собрался ехать в Таллинн, Михалыч? До утра делать это я бы тебе не рекомендовал, метель усиливается, обещают гололед. Выходи, закрывай свой аппарат и пошли в лоцманскую, выпьем рюмку кофейку, мне тут рыбаки лососинки свежекопченой подкинули. До смены четыре часа, утром вместе и махнем. Вдвоем оно веселей и надежней.
Лоцман был из моряков среднего возраста, раньше работал у рыбаков, потом лоцманил в Таллиннском рыбном порту. Сейчас постоянной работы не имел и на зиму устраивался временно в Пярну. Работали они с ним уже не первую навигацию и ценили друг друга за знания своего дела и доброжелательное сотрудничество, несмотря на разницу в возрасте.
В лоцманской было тесновато, но тепло и уютно. Забив в компьютер данные о проделанных работах, просмотрев информацию с факса, лоцман уменьшил громкость динамика и, достав из холодильника рыбу, стал нарезать ее, причмокивая от удовольствия.
— Как и думал, до смены работ не предвидится. Ты, Михалыч, булочку нарежь и намажь маслицем, а то кофеварка уже отстрелялась, чего доброго кофе наш остынет, а нам согреться не мешает, так что не сачкуй, шевелись, — последние слова он произнес дружески, но так, как побуждал к действию на мостике в работе. От этого Велев встрепенулся, словно очнувшись, извинился за бездействие и стал выполнять указания. Напряжение немного спало, но руки временами плохо слушались, что не укрылось от глаз лоцмана.
— Что-то не узнаю я тебя, капитан. Сколько знаю, вибрации за тобой не наблюдалось даже в самой паскудной ситуации. Что случилось? Уходить с мостика, конечно трудно, но не в твои годы. Мало кто может похвастать такими годами на флоте. Твоих сокурсников я на судах уже давно не встречал, мне все больше твои ученики попадаются. Ты в плавсоставе и так задержался. Чего тебе в море еще искать? Свое и так сверх нормы заработал, уважение и хорошую память заслужил, о тебе плохого никто не посмеет сказать, а за почетом ты особенно и не гнался, да он нынче и не к чему. Так что я бы на твоем месте переживать не стал.
Слово "память" больно резануло ему слух, окончательно убедив, что отныне только это будет связывать его с морем и станет главным, чем будет он жить дальше. На некоторое время он ушел в себя, и слова лоцмана плохо доходили до его сознания. Усилием воли заставил себя сосредоточиться.
— Вот меня поперли в тридцать пять за то, что я в погоне за рыбой в запретную зону залез, хотя для кого я эту рыбу гнал сотнями тонн, для себя, что ли? Ну, если бы еще местные власти прихватили, а то свои. Старпом накапал, я ему пай по делу урезал, он за рейс так и не научился кошелек заводить. Мужики его хотели за борт выкинуть, на кой хрен такой балласт, который за троих жрет. Правда, руки у него были волосатые, аж в самой Москве блат, но ты же знаешь, что в море это до лампочки. Потом меня хотели простить, но при условии, чтобы я прощения попросил, да не у начальства, а у этого "инвалида". Долго на меня давили, пока не послал я их на три буквы и ушел в лоцмана. Так вот с капитанством и покончил. Жалеть не жалел, а если простили бы, опять в море пошел.
Закончив нарезать рыбу, он помыл руки и раскрыл свою лоцманскую сумку. — Смотри, что мне фриц презентовал, — и достал коробку коньяка "Реми-Марти". — Поскольку сегодня у тебя знаменательная дата, дарю я его тебе от всего сердца. Сколько тебе уже? Я что-то запамятовал. Шестьдесят шесть! Да ты что? Капитаны обычно так долго не живут, так что считай, тебе здорово повезло, и потому радуйся. И я буду радоваться вместе с тобою. За хорошего человека радоваться не грех.
Он налил две больших кружки ароматного кофе, скинул форменную тужурку, удобнее уселся на диванчике, глядя, как капитан открывает коньяк и наливает его в пустые кофейные чашки.
— Правильно решил, капитан, только извини, что рюмок не держим. Наш босс — выпить не дурак, потому мы сами на работе обычно ни-ни. К тому же рыбаки говорят, что французский коньяк и в кружке, и в чашке особый шарм имеет, а знаешь какой? Женщиной пахнет. А это самый желанный запах для рыбака в долгом рейсе. Я своей на приход запрещал парфюмерией пользовать, чтобы свой настоящий дух не портила, чтобы все было "ганц натюрлих", как говорят друзья незабвенных Горбачева и Ельцина. Ну, давай за тебя!
Коньяк обжег горло, но пошел хорошо, разливая тепло по всему телу. Боль в груди стала понемногу спадать, исчезла тяжесть в голове. Лоцман, смакуя вкус коньяка, облизал губы и произнес удовлетворенно: — А ты знаешь, если французская женщина так пахнет, то я не возражаю против встречи. Когда в море на сетях стояли, частенько желание появлялось узнать, как пахнут представительницы разных стран. А с приходом в Таллин за всю стоянку и свою не нанюхаешься. А что сейчас? Вижу ее каждый день, а запах тот до сих пор вспоминаю. Для меня сейчас все равно, какими духами она пользуется. Запахов у нее стало много разных, а того уже больше нет. А знаешь почему? Тот мы на расстоянии чувствовали, много дней один и тот же, запах желания, любви и встречи. Его даже запах рыбы перебить не мог. Он один такой для мужика — запах ожидания любимой женщины. Тебе этого не понять, у тебя на судне женщины всегда были. Вы, торговые моряки — аристократы, женским присутствием избалованы, и потому понять нас не в состоянии.
Капитан понимал, что лоцман решил отвлечь его воспоминаниями и делал это от души. Напряжение спало, но говорить по-прежнему не хотелось, к тому же ему было интересно, то, что говорил лоцман.
Тот продолжал: — Вот я уже двенадцать лет в лоцманах, а океан забыть не могу, по ночам снится, особенно после вахты. На каких лайнерах только не побывал, а снится мне мой СРТМ, мои ребята, из которых многих уже нет, ведь я, несмотря, что капитан был, моложе их раза в два.
Он задумался на мгновение, потом спохватился: — Что
