14 лет у нас появлялся только паспорт, и тот запирался родителями на ключ в шкафу в маминой комнате. Женщина обязана заниматься детьми, хозяйством, огородом, а также добровольно помогать уборкой и мелкими посильными делами в церкви и школе при ней. И самое важное — молиться. Семейные молитвы за столом при каждом приеме пищи, утренний двухчасовой всеобщий молебен в храме, а также вечером час дома, стоя на коленях в своей комнате перед иконостасом. Потому что женщины слабы по своей сущности, ведомы и устоять перед грехом не могут, так внушалось с самого детства.
И вот я с раннего утра шла на всеобщий молебен, потом посещала церковную школу до обеда, возвращалась домой, помогала матери по дому, с огородом и хозяйством. На нашем дворе всегда были куры, гуси, кролики и свиньи. Всех их нужно было накормить, убрать и проследить, чтобы не залезали туда, куда не нужно. А в двенадцать лет к моим обязанностям по дому добавились еще родившиеся близнецы. С ними нужно было сидеть, когда мать занята, помогать купать, вставать посреди ночи, когда они плачут, и кормить заготовленным в бутылочки молоком. Вечером возвращался отец, мы все вместе собирались за столом на семейный ужин, хотя под его давящим тяжелым взглядом мне лично кусок в горло не лез. Далее мне выделялось время для подготовки к урокам, вечерней молитвы, и вот уже время ложиться спать, чтобы с утра все по новой. И так изо дня в день, из года в год.
И самое страшное для меня — темная комната, использующаяся для наказаний. Крошечная каморка, пол которой был полностью усыпан сухим, как камень, горохом. Родители затаскивали меня туда за провинности в одной тонкой ночной рубашке и запирали дверь. Комнату окутывала темнота, лишь в верхнем углу распятие подсвечивалось агрессивно красным светом. Не знаю, что это за свет такой, который концентрировался в одной точке и никак не рассеивал тьму вокруг. Стоять в этой комнате требовалось на коленях и молиться о прощении своих грехов. Кромешная темнота и тишина душили меня, сдавливали горло и грудную клетку, я кричала и захлебывалась слезами. За спиной чудились шорохи и кровожадные монстры, вылезающие из темноты углов. Колени нещадно болели от гороха, и, даже если я пыталась поменять позу, любая поверхность начинала ныть от соприкосновения. Но находиться в одном положении было еще невыносимее, поэтому я то ложилась на бок, подтянув колени к груди, то вставала на ноги, то садилась. Быть замеченной родителями не на коленях во время отбывания наказания означало получить прибавку ко времени нахождения в темной комнате. Поэтому со временем я научилась быстро принимать прежнюю позу. В темной комнате я оказывалась за любую провинность, которых было, на мой взгляд, не так много, и не такие уж они были серьёзные, ведь я правда старалась не расстраивать своих родителей. Но случайно полученное в школе замечание за невнимательность, крепко спала и не услышала, что проснулись младшие, нечаянно разбитая посуда во время уборки, и вот, я там. Петр был слишком правильным, Прасковья умело проворачивала и скрывала свои косяки, близнецы были слишком малы, так что темная комната была персонально для меня одной. Мой личный Ад.
Ада
Скромность должна быть главным украшением женщины. Когда я начала подрастать, эта мысль регулярно вбивалась моей матерью мне на подкорку. Чтобы это было первое, что бы я сказала, разбуди меня посреди ночи. Носить наглухо застегнутые платья в пол неярких цветов вне зависимости от времени
года, покрывать голову платком, когда выходишь на улицу. И, упаси боже, никакого современного нижнего белья, это все от дьявола. Простые хлопковые трусики и маечка белого или бежевого цвета. Хорошо, что я не обладательница большого бюста, не было повода провалиться сквозь землю от стыда. И уж точно никакой косметики. Во всем подчиняться мужчинам. Особенно мужу, когда он появится. Как он потом решит, в том жена и будет ходить. А пока меня одевают родители, что мне носить, решают они. И это, как вы понимаете, тоже не мои слова.
Мы долго делили с Прасковьей одну комнату на двоих, вечером, когда гасили свет, она часто перебиралась ко мне в кровать, и там мы долго шептались, чтобы на не застукали. Мечтали, как сбежим отсюда, когда нам исполнится восемнадцать, и никто не будет вправе нас удерживать. А еще сестра мечтала о любви. Страстной и всепоглощающей, как в книжках, которые она тайком таскала и читала потом под одеялом при свете фонарика. Фонарик, кстати, она выкрала у отца из его шкафчика с инструментами, уверенная в том, что в таком бардаке пропажу если и заметят, то очень нескоро. К тому времени уже забудется, был ли вообще фонарик или нет. Прасковья жарко шептала мне на ухо пересказы некоторых особо понравившихся моментов из книг, а я отчаянно краснела, радуясь, что этого не видно в темноте. Но свои источники сестра упорно не раскрывала. Еще она же показывала мне на криво вырванных из журнала картинках при свете того же фонарика под одеялом, как может выглядеть женская одежда и макияж. В какой-то параллельной моей вселенной. Там женщины, не стесняясь, открыто демонстрировали на камеру свои оголенные ноги, руки и зону декольте, пользовались помадой, тенями и черт знает чем еще для лица. Но больше всего, хоть и трижды мне бы гореть в аду по словам моей мамы за такое, мне нравились редкие картинки, где я могла увидеть, как выглядит по-настоящему красивое женское белье. В таком я, умирая от стыда, не призналась бы даже Прасковье. Хотя, думаю, она догадывалась, по тому, как я вцеплялась в эти страницы, почти не дыша, обводя указательным пальчиком по контуру.
А когда мне исполнилось восемнадцать, к нам в дом приехал Семён Баженов просить моей руки. Он был старше меня на пятнадцать лет, богатый по меркам нашей общины, влиятельный, он жил в городке, но был из «наших». Являлся для нас снабженцем, многое в общине появилось и улучшилось благодаря ему, он нашел на это деньги. Не удивительно, что родители кланялись ему в ноги, пребывая в восторге от такого предложения. Чего нельзя сказать обо мне.
Егор
Я грязно ругаюсь сквозь зубы и зло сплевываю на землю, глядя на
