сыграла исключительную роль в воспитании Салавата. В три года, как требовал того обычай, он был посажен отцом в седло, а в пять лет без помощи взрослых мог вскарабкаться на коня сам. Большое значение в его воспитании сыграли скачки на неоседланных лошадях, национальная борьба, стрельба из лука, травля лисиц.
Многим Салават обязан и матери. Она была для своего времени грамотной: читала и писала по-татарски и научила грамоте сына. Она познакомила его с устным народным творчеством. Рассказы и песни ее глубоко запали ему в душу. Если от отца он воспринял мятежную душу воина, то от матери — поэтический дар.
Впечатлительный и нежный, Салават тем не менее с раннего детства отличался физической силой и мужеством. Например, известно, что в четырнадцать лет, вооруженный одним лишь кинжалом, он не побоялся вступить в единоборство с медведем.
С холма, где жили далекие предки Салавата, мы возвращались на «газике» в Юлаево, и неутомимая наша проводница старушка Насиба-эбей Газизова рассказывала:
У Юлая было три сына: Ракай, Сулейман и Салават. Однажды Юлай приказал среднему, Сулейману, собрать народ на сабантуй. Но Салават опередил Сулеймана. Тогда Юлай приказал Сулейману надрать Салавату уши за такое самовольство. Но Салават не поддался, надавал тумаков самому Сулейману. Юлай рассердился и отшлепал сына. Салават обиделся, вскочил на первого попавшегося в табуне коня и ускакал в лес.
— Вон туда, — показывала Газизова за пологие березовые увалы, — в урочище Татырсаз. Там привязал коня за ногу и уснул. Проснулся оттого, что заржала, заметалась лошадь. Смотрит, медведь. Салават вытащил нож и стал ждать. Убил медведя. Около Юрюзани встретил курайсы (кураиста), ехавшего на сабантуй. «Почему ты весь в крови?» — спросил тот. «Я убил медведя». «Где же медведь?» «Там он лежит, помоги мне, я еще не умею снимать шкуру». Салават привез шкуру в аул и попросил курайсы от его имени преподнести ее отцу.
А вот как об этом поется в народной башкирской песне:
Сколько» лет Салавату?
Зеленая шапка на его голове.
Если спрашивать о летах Салавата —
Четырнадцати лет он стал батыром.
Физическая сила и ум, видимо, выделяли Салавата не только из среды его сверстников. Об этом красноречиво говорит тот факт, что, отправляясь в 1772 году в поход против польских конфедератов, Юлай оставил вместо себя волостным старшиной не кого-нибудь из самых уважаемых в ауле аксакалов, не взрослого, уже давно женатого сына Ракая, не среднего — Сулеймана, а двадцатилетнего Салавата.
Пройдет лишь год, и Салават, посланный отцом во главе отряда в восемьдесят всадников, сформированного для подавления только что начавшегося пугачевского восстания, вернется в родные места повстанческим полковником, и имя его полетит по лесистым хребтам родного Урала как песня, как карающий меч, как плач…
Я забыл сказать, что со Старо-Шиганаевского бугра нас прогнала гроза. Сидя на заднем сиденье «газика», я держал в руках букет цветов с первыми искрами дождя, заботливо собранный на бугре предков Салавата и подаренный мне Насибой-эбей Газизовой. Она перечисляла названия ручьев, логов, взгорков, которые мы проезжали, а я тайком наблюдал за своим соседом, немногословным и суровым. Его лицо было темно от горных ветров и прожитых лет. Оно было по-мужски красиво и несло на себе признаки сильного и жесткого характера. Я искал в Миндияре-агае черты Салавата, ведь он был, правда, уже далеким, родственником Салавата, и мне казалось, находил. Когда сегодня утром в Юлаеве я поинтересовался нынешними родственниками Салавата, все старики и старухи, словно сговорившись, советовали мне:
— Иди к Насибе Газизовой. Она лучше других знает. Могут и другие рассказать, но тебе нужно правду. А теперь все хотят быть родственниками Салавата. А правду расскажет только она.
Волнуясь, я пошел к дому Насибы-эбей. Она оказалась очень подвижной и доброй старушкой с нетипичными для башкирки русыми волосами. Она достала из старинного, окованного железом сундука простую ученическую тетрадь,
— Детей Салавата, как ты знаешь, увезли в Уфу. Говорят, их усыновили там, не знаю. А которого тут спрятали от царских начальников, тоже не знаю. Никто не знает. Куда ушел, какое имя взял. А вот у Сулеймана, брата Салавата, было два сына: Кильдияр, Аллаяр и дочь— Киньябика. У Аллаяра — Исмагил, Салах, Фатхинур, Гульямал. У Салаха — Шарафутдин, Сайфутдин, Фатиха, Фатхия, ее ты увидишь, она здесь в Юлаево живет, Фахретдин, Ямиля, она живет в Юнусове, и Гариф там живет. У брата Салаха, Исмагила, — Хайрулла, Миннихан, оба погибли на фронте, Миндияр, к нему мы сейчас зайдем и вместе поедем на Шиганай-бугор. У него только что младший, Альберт, из армии вернулся, старший — пастухом в нашем колхозе, а Ревалют, электрик, живет в городе Салавате…
И теперь вот в «газике» я тайком разглядывал Миндияра-агая.
По пути в деревню мы заехали на кумысную ферму. Заведует ею Ситдик-бабай. Он давно уже вышел на пенсию, но, боясь, что унесет в могилу свой особый секрет кумысоделия, пришел в правление колхоза и теперь вдохновенно передает тайны своего мастерства молодежи.
Ситдик-бабай окружен ребятишками. Минут через двадцать они с гиканьем проскакали мимо нас на неоседланных лошадях — на водопой. За ними, хищно выгибая спины, потянулись псы, с по-волчьи опущенными хвостами, молчаливые, с грозно поднимающимися загривками — в них явно чувствовалась волчья кровь.
А сами волки, с которыми они, несмотря на недалекое родство, а может, как раз поэтому, ведут борьбу не на жизнь, а на смерть, и по сей день не редки в здешних лесах. Ребятишки трогательно ухаживают за жеребенком со страшной раной в паху. На кумысный косяк недавно напал волк. Потом ребятишки с гордостью показывали мне жеребца, вожака косяка, который отбил жеребенка у волка. Жеребец подозрительно покосился на меня, захрапел — приземистый, мохноногий, огромная спутанная грива, змеиная шея, — и погнал кобылиц в сторону ближнего березняка.
— Лет пятнадцать назад он вел бой с двумя волками, — пояснил Тархан Сагитович. — Одного убил, второй, сильно пораненный, вынужден был спасаться бегством.
…Я до сих пор помню вкус этого кумыса — из рук Ситдика-бабая. Косы берез ласково трепал теплый ветер, в небе бесшумно чертил сверхзвуковой самолет, рядом среди берез похрапывал, чутко стерег кобылиц полудикий косячный, а мы на ковыльном пригорке из деревянных чашек пили пенящийся, наполняющий тело странной медленной силой напиток. И я вспомнил в общем-то банальное, но точное изречение, брошенное не столь давно одним из моих случайных спутников за тысячи километров отсюда в экспедиционном бараке на берегу Тихого океана, каждый из нас только что окончил трудную дорогу:
