вылили в осиную норку ведро кипятку и густо посыпали окрестности хлорной известью. На этом тесное общение с природой было мною было закончено, не столько из-за вонизма хлорки, сколько из-за вердикта, который поставили в местной амбулатории: — «Ещё один укус любого ядовитого насекомого и будет ребёночку задница».
В тот раз задница ребёночку всё-таки настала, почти в прямом смысле этого изысканного слова. Она фактически воплотилась там, где в прежние годы наблюдалось лицо. Осиный яд угодил ровно в глазной нерв, из-за него меня раздуло, как новогодний шарик. Раздутие зародилось в области головы, затем поползло вниз по организму. Когда оно доползло до того места, из которого произрастали ноги, фельдшерица попыталась снять с меня детские трусики. Подёргала их, подёргала, затем просто разрезала ножницами прямо на распухшем теле. Она уже присматривалась, как бы поаккуратней пробить мне трахею, чтобы дать кислороду доступ внутрь лёгких, если отёк квинке будет прогрессировать, однако, дырявить меня не пришлось по какой-то невероятной причине. В тот раз я просто чудом отбрыкался от летального исхода, но приобрёл жуткую аллергию на укусы насекомых. Медицинские работники утверждают, что ихние яды из наших организмов не выводятся, они там накапливаются. Не знаю, так это или нет, но мне было чётко объявлено, что каждый укус ядовитого насекомого может сделаться для меня последней грустной историей в моей весёлой жизни.
— Не жалей о прошлом, ведь прошлое не жалело тебя, — философски подумал я, но не стал смеяться на Зубе Дракона над Андрюхиным анекдотом. И ещё подумал с горечью: — Ничего бы не было, если бы не было всего этого. Вся проблема существования нашего мира в том, что он существует.
На высоте 2921, от рассвета до заката по нам стреляли душманские крупнокалиберные пулемёты. На пост по ночам периодически пытались проникнуть вражеские диверсанты с человеконенавистническими намерениями. Мы пеклись на летнем афганском солнце без кислорода, мучились от нехватки воды, нам регулярно приходилось шагать по противопехотным минам. А теперь, вдобавок ко всему, навалилась неумолимая стихия волосатыми щупальцами длинноногих коричневых ос. С грустью и тоской наблюдал я за укротительскими способностями Сани Манчинского, и пытался представить, что будет, если афганская оса не поймёт слова «киш», произнесённого на русском языке. Что будет, если одна из этих наглых полосатых тварей тяпнет меня, и я раздуюсь, как шарик? Ну, допустим, трусы на мне пацаны порвать сумеют, чтобы ими меня не разрезало надвое. А кто будет пробивать трахею? Сам я вряд ли справлюсь с этой задачей, но ни Орлу, ни Манчинскому не доверю эту процедуру в условиях горной войны, из опасений, что они подойдут к этому делу по-серьёзному. Скорей всего, зарежут меня, и «не дрогнет рука молодого хирурга», как поётся в известной песне.
По итогу моих размышлений получилось, что мне придётся бежать к Хайретдинову и орать: — «Товарищ прапорщик, спасите, меня покусали»! Я видел, как под душманскими пулями он скакал на скале, орал на вертолётчиков, хамил прямому начальству в штабе полка, но раненого Серёгу Губина в вертолёт определил. У меня были все основания полагать, что и меня Хайретдинов спасёт. Только было не понятно, каким методом. Антигистаминных препаратов у Хайретдинова под руками не было, а вертолёта можно было ждать долго. Наш полк в очередной раз ушел на боевую операцию в какие-то дальние горы, вся авиация 262-й ОВЭ поддерживала их с воздуха, а к нам вертолёты перестали летать. Мне оставалось крутиться, как уж на сковородке, чтобы отвертеться от «последней грустной историей в моей весёлой жизни».
