вдалеке раздался гудок и явно паровозное пыхтение, я окончательно успокоился, решив, что мне не грозит средневековье. Осталось только выяснить, куда же я попал?
Ответ на этот вопрос я получил уже минут через десять, когда меня, закутанного в какой-то плед, вынули из нутра повозки и понесли к массивному каменному двухэтажному дому. На входе были вывески, но прочитать или даже рассмотреть я их не смог. Как и флаг, который ветром замотало на наклонном древке так, что было видно только грязно-белую ткань.
— Куда прёте? Не видите, вымыто! — внезапно заорали на нас женским голосом, на чистейшем русском языке. — Ой, это у вас ребёночек? Давайте его сюды. Кладите сюды. Головка пробита? Охти матушки мои. Откуда вы?
— Яали, — ответил женщине более молодой голос. Наверное, это тот мужик, что на облучке сидел.
— И выдержал? Не помер? Значит и еще подождёт. Дохтур на операции. Освободится, посмотрит мальчика. Раз пятнадцать вёрст пережил, то и сейчас дождётся. Мне записать надо ребетёнка. Кто он, как звать, откуда, кто отец. Только на русском, я плохо по вашему ещё говорю.
После минутных эмоциональных переговоров на местном, тарабарском языке между моими возчиками, я наконец узнал как меня сейчас зовут, возраст и место жительства, и многое тут же стало на свои места.
— Матти Маттипойка Хухта, — произнёс молодой мужской голос, а женский, тут же всё перевел на русский:
— Ага, значиться Матвей Матвеевич Хухта. Или, Хухты?
— Хухта!
— Записала. Год рождения какой и дата.
— Одна тысяча восемьсот девяносто второй год, июнь месяц, десятое число.
— Два годика значится. Отец кто?
— Вот он, — явно не понял отвечающий вопроса и, видимо, указал на второго мужчину.
— Я не об этом. Звать как?
— А! Матти Каукопойка Хухта.
— Матвей, пусть будет Николаевич, Хухта. Живёте где?
— Гимна Яали.
— Ясно. Село Яали, Уалеоборгского уезда, Уалеоборгской губернии, Великого княжества Финляндского. Всё. Ждите. Дохтур к вам выйдет.
Попал, так попал. В девятнадцатый век, пусть и в последнее его десятилетие, да еще и в Финляндию. Вот, оказывается, на каком со мной пытались общаться. Теперь придётся молчать и учить. Ну, с молчанием все очень просто, возраст еще не шибко тот, когда взахлёб разговаривают. Да и вообще, пусть на травму головы думают, если я буду чудачить. Главное, выжить и повзрослеть, а там примем решение, что делать и кто виноват.
Доктором оказался лысоватый мужик, выглядевший лет на шестьдесят. Хотя, они тут рано стареют, так что ему может быть и пятьдесят, и даже сорок. Осмотрев мою рану, он набулькал чего-то в мензурку и дал мне выпить, из-за чего через минуту глаза мои закрылись, и я уснул.
…..
Тюуне лежала на лавке и жалобно постанывала, скорее напоказ, чем действительно от боли. Ведь на соседних лавках сидели почти все её братья и сестра Анья. Самый старший из присутствовавших братьев, Эса, молча покуривал свою трубочку и с непонятным выражением лица рассматривал стонущую Тюуне.
Тринадцатилетний Ахти с завистью косился на пыхающего табачным дымом Эса, но попыток попросить затянуться даже и не делал. У него еще была свежа в памяти порка, которую устроил ему отец, когда поймал его за курением. И порол он его посильнее, чем эту стонущую дуру, которую порол дед Кауко, явно жалея любимую внучку. Ахти тогда неделю стоя ел и на животе спал.
— Кауко с отцом приехали, — влетела в детский дворик, где они все после ужина и собрались, Анья. Которая, услышав скрип открываемых ворот, метнулась узнать, что происходит.
Испуганно замолчала стонущая Тюуне, не ожидавшая ничего хорошего от приезда старшего брата и отца. Пороть-то родитель её уже не будет, но за уши оттягать, как матушка недавно, вполне может. Отвлеклась на малинку, уронила братика. Как он там, интересно? Жив? А вдруг он помер? Тело обдало холодком, сердечко забухало, но Тюуне нашла в себе силы спросить у сестрёнки:
— Ань, а Матти с ними?
— Матти в больнице, — неожиданно, ответил ей голос отца. — Я смотрю, дед тебя уже наказал! — подошедший мужчина бесцеремонно задрал рубаху ей на голову, явно оценивая сделанное своим старым отцом. — Пожалел тебя дед, — он грубо задернул рубаху назад, на поротую спину и задницу, и присев, заглянул в испуганные глаза дочери. — Ты виновата не в том, что не удержала брата. А в том, что вообще потащила его в лес. Был запрет?
— Да, папа, — пропищала испуганная девочка.
— Значит, виновата. Месяц без ужина, — обозначил он своё наказание. — Ты поняла?
— Да, папа, да! Я поняла! — зачастила Тюуне.
— Легко отделалась, — вынес вердикт Эса, дождавшись, пока родитель покинет детский дворик. — Значит, с Матти всё не так плохо как рассказывал Ахти. — И он покосился на возмущенно вскинувшегося младшего брата.
— Да у меня половина рубахи его кровью залито было, — неожиданно тонко просипел мальчишка, голос которого стал ломаться и временами выкидывал подобные коленца. — Баба Ютта сказала, что уже не отстирать.
— А ну, цыц, мелочь! — пробасил новый персонаж, появившийся в их дворике. — С Матти всё хорошо. Ему сделали операцию и зашили голову, сказали забрать через два дня. Мама завтра повезет продукты ему.
Самый старший из братьев, Кауко Хухта, оглядел притихших детей и, достав из принесенного с собой узелка крынку со сметанной, направился к лежащей на лавке Тюуне.
— Ну, что, Тю? Получила урок? Сейчас я тебя малость подлечу. — И опустившись перед ней на колени, вновь задрав рубаху девочки ей на голову, принялся наносить и размазывать густую сметану по красным следам от ударов розг на спине и ягодицах.
Тюуне было временами больно из-за прикосновений пальцев брата к шрамам от розг, но холодная сметана приятно гасила боль, и девочка терпела, понимая, что это нужно сделать. Рано или поздно. Уж лучше руки брата со сметаной, чем жгучий скипидар от бабулек.
…..
Очнулся я после операции только на следующее утро от диких стонов чуть ли не на ухо. С трудом разлепив глаза, осмотрелся. Какая-то каморка с половинкой окна и на три кровати. На соседней сидел мальчик лет десяти-одиннадцати и, под довольно громкое подвывание, баюкал культю левой руки. Сквозь кулёк намотанных бинтов у него уже проступила кровь. А сам виноват, не надо ею махать и её же теребить. Больно, понимаю, но так фиг у него шов на культе заживёт.
Интересно, а откуда я это знаю? Ну, про швы и культю? Может, читал где? Ладно, потом повспоминаю, сейчас только пить хочется. Во рту дикий сушняк, как после похмелья или приёма антибиотиков. Не иначе меня вчера усыпили при помощи какой-то наркоты. Интересно, какой? Но поразмышлять
